XIII.
Хомутов обещал Куваеву дать пробную роль Вареньке и, вероятно, по своему обыкновению, надул бы его самым безсовестным образом, но как раз перед масленицей Глоба-Михальская заболела, и это по необходимости заставило его обратиться к Любарской. Нужно заметить, что в болезнь своих артистов Хомутов никогда не верил, как было и в данном случае. -- Это все капризы,-- обяснял он Куваеву,-- и чем больше работы, тем больше наши примадонны ломаются пред антрепренерами... Вот тебе Великий пост или целое лето: хворай, сколько душе угодно. Так нет, она непременно захворает, когда дохнуть некогда. Конечно, капризы!.. -- Вы преувеличиваете, Платон Ильич... -- Я?.. Нет, батенька, я старый театральный воробей... Вот вы теперь хлопочете за эту Любарскую и посмотрите: если сойдет все удачно, она же и сядет мне на шею, да еще и с маменькой вместе. У меня правило: примадонна должна быть одна, а то эти театральныя мамаши разстроят всю труппу. Самый отчаянный народ... При случае можете обяснить это своей Вареньке. -- Какая она моя, что вы?.. -- Хорошо, хорошо, увидим. Пусть играет Марьицу в "Каширской старине"... Обратите внимание, что я самый добрый человек от Балтийскаго моря до Охотскаго. Болезнь Глобы-Михальской, действительно, имела своей подкладкой закулисныя дрязги. Мясоедова начинала ее выживать, как это она делала со гсеми примадоннами; она умела отравить существование всякой новой соперницы тысячью мелочей и пустяков, оставаясь сама в стороне. Режиссер перепутывал выходы, суфлер подавал не ту реплику, в самом эффектном месте падала декорация и т. д. Дело заканчивалось тем, что примадонна лезла на стену и вымещала свои неудачи на Хомутове, как было и сейчас. В квартире Орловой это известие произвело сенсацию: Варенька будет прекрасной Марьицей. "Бедная Лили" обещала расцеловать доктора, а Мак-Магон вышивала ему бисерный мундштук -- дамы чувствовали себя благодарными. Самый важный вопрос заключался в костюме, над чем стоило поломать голову. Разучить и понять роль -- это второстепенное, а главное -- костюм. Нужно было придумать в русском вкусе что-нибудь этакое пикантное, что само по себе произвело бы импонирующее впечатление, а до спектакля оставалось всего дней десять. Увлеченный собственным успехом и общей признательностью, Куваев делал все, чтобы оправдать свою рекомендацию -- он хлопотал не из-за личных видов. Теперь каждый день он заезжал в квартиру Орловой и заставлял Вареньку учить роль при себе. Бывая постоянно в театре и на репетициях, он считал себя в этом деле очень компетентным человеком. Варенька выслушивала его замечания и по двадцати раз повторяла одно и то же, пока Куваев не оставался ею доволен. Эта работа увлекала его, и он заезжал нарочно, чтобы проверить какую-нибудь одну фразу или удачно подхваченную интонацию. Однажды Варенька даже надулась на него за излишнюю придирчивость и упрямо замолчала. -- В таком случае вы провалитесь, Варвара Михайловна,-- горячился он, бросая переписанную роль. -- И провалюсь, что же из этого?-- упрямо возражала девушка. -- А то, что вы поставите меня в дурацкое положение... это раз. А во-вторых, вы загородите дорогу самой себе. -- А в-третьих?.. -- В-третьих, вы просто капризничаете и упрямитесь... -- Может-быть, я совсем не хочу играть эту проклятую Марьицу... Эта маленькая ссора повела за собой вмешательство Дарьи Семеновны, которая раскричалась и даже расплакалась, упрекая Вареньку в черной неблагодарности. -- Ах, отстаньте, мама!-- говорила Варенька.-- Мне все надоело... Что это за жизнь?.. -- Чего же ты хочешь?.. -- Все, что вам угодно, только не такую собачью жизнь. Куваев бывал на репетициях в театре, чтобы проверить свою работу, и даже советовался с Астраханцевым, который с серьезным видом говорил "теноровыя глупости". Здесь он опять погрузился с головой в знакомый мир, вечно один и тот же. У Вареньки была уборная вместе с Зайцем. Небольшая и грязная комната помещалась под какой-то лестницей. Дуло во все щели, а над головой скрипел деревянный ворот, поднимавший декорации. Прихварывавший Заяц ежился в меховой ротонде и как-то вопросительно поглядывал на хлопотавшаго Куваева. -- Вы, Николай Григорьич, если желаете добиться успеха, обратитесь лучше всего к этому проклятому рецензенту,-- посоветовал однажды Заяц, потирая от холода руки. -- То-есть как это "обратитесь"?.. -- А так... Это необходимо. Спросите мою Щучку, он все знает... Заяц печально улыбнулся своими испуганными глазами и замолчал. -- Вы за кого же меня-то принимаете?-- обратился к ней Куваев, не зная, обидеться ему или нет за такой совет.-- Унижаться и заискивать перед этой продажной тварью... Нет, благодарю! -- А нужно будет, и пойдете... -- Никогда!..... Отношения Зайца к. Щучке были обычной темой закулисных анекдотов и шуток. Розово-седенький доктор, увлеченный шансонеточным успехом Зайца, теперь, видимо, искал только благовиднаго предлога, чтобы развязаться, и, между прочим, ухаживал за той рыженькой хористкой, которую целовал Астраханцев в садовой беседке. -- Это пустяки; -- отвечал Заяц на предупреждения своих благодриятелей.-- Мне стоит сказать одно слово, чтобы Щучка сделалась плотвой... Закулисная жизнь выработала свой кодекс нравственности, который выполнялся, но "молчаливому соглашению" даже Хомутовым. Роковое слово, делавшее Щучку плотвой, заключалось в боязни огласки и скандала. Все в городе знали о его связи, но это было совсем не то, что "гросс-шкандад", как, выражалась Мак-Магон.. Несмотря на эти затруднения, розово-седенький доктор имел попрежнему непростительно цветущий вид и прятал свой заячий страх под обычной болтовней. -- Я ее лечу,-- уверял он своих знакомых, выражавших нескромное любопытство.-- Она очень серьезна... Кстати, слышали, как Куваев втюрился в эту Любарскую?.. Конечно, о вкусах не спорят, но все-таки... Первыя репетиции сошли для Вареньки довольно удачно, но что это были за репетиции -- самая обыкновенная "читка", где роли отбарабанивали дьячковским говорком. Судить по этому было трудно. Мак-Магон и "бедная Лили" совсем задергали несчастную Маркину, которая имела полное основание ненавидеть свою роль. -- Меня тычут, как цыганскую лошадь,-- жаловалась она Куваеву с своей наивностью, которая ему начинала нравиться.-- Если бы я была богата, я никогда, не заглянула бы в этот проклятый театр... В своих театральных хлопотах Куваев совсем забыл Маляйку, который рос, под исключительным надзором своей кормилицы. Упрощенные растительные интересы здесь уже переходили на духовную почву: в Маляйкиной комнате появились финифтяные и кипарисные образки, святая вода в пузырьке, вата от каких-то мощей, вынутая за здравие просфора и т. д. Заботы о христианском настроении Маляйкиной души соединили воедино всю докторскую прислугу, считавшую доктора безбожником. Принимались необходимыя предупредительныя меры, чтобы спасти невинную душу. -- Где у нас Боженька?-- спрашивали Малинку по сотне раз в день. -- Б-боо...-- лепетал ребенок и показывал рукой в передний угол, где висел образ. Точно так же он умел показать, где папа и мама, и с большими усилиями усвоивал лексикон необходимых слов, причем маленькая мысль облекалась в слово с величайшим трудом. В последний месяц Куваев почти ни разу не заглянул в детскую и морщился, когда Паша приводила Маляйку к нему в кабинет. Ему казалось, что у ребенка совсем глупое лицо и какой-то невозможный, приплюснутый нос. В кого он уродился? У актера Уткина на фотографии был сухой и горбатый нос, у Елены Михайловны совсем прелестный носик с легкой горбинкой и подвижными тонкими ноздрями. По поводу этого ничтожнаго обстоятельства в голову доктора опять лезла ревнивая мысль об иркутском золотопромышленнике и одесском греке, хотя это было и смешно ревновать мертвую к каким-то туманным призракам. Впрочем, бывали моменты, когда Малайка нравился доктору: у него был прелестный разрез глаз с таким изгибом век, какой встречается только у античных головок; потом Маляйкина голова так хорошо была поставлена на мужския плечи, а белая шея давала уже красивый выгиб -- признак силы. К числу этих хороших признаков относились и маленькия руки с развитым большим пальцем -- тоже хороший признак "крови", как говорил Хомутов. Однажды, когда Куваев после обеда с сигарой в зубах прочитывал свежую газету, в кабинет неслышными шагами вошла Паша и остановилась в дверях. Она как-то особенно смешно, чисто по-бабьи, боялась доктора, и это иногда его забавляло. -- Что тебе нужно, Паша?-- спросил он, желая облегчить приступ к деловому разговору. Вместо ответа Паша как-то комом повалилась в ноги барину и запричитала сквозь слезы: -- Голубчик... барин... уж вы не оставляйте его, Маляйку-то. Елена Михайловна, когда умирали, так слезн