рывавший Заяц ежился в меховой ротонде и как-то вопросительно поглядывал на хлопотавшаго Куваева. -- Вы, Николай Григорьич, если желаете добиться успеха, обратитесь лучше всего к этому проклятому рецензенту,-- посоветовал однажды Заяц, потирая от холода руки. -- То-есть как это "обратитесь"?.. -- А так... Это необходимо. Спросите мою Щучку, он все знает... Заяц печально улыбнулся своими испуганными глазами и замолчал. -- Вы за кого же меня-то принимаете?-- обратился к ней Куваев, не зная, обидеться ему или нет за такой совет.-- Унижаться и заискивать перед этой продажной тварью... Нет, благодарю! -- А нужно будет, и пойдете... -- Никогда!..... Отношения Зайца к. Щучке были обычной темой закулисных анекдотов и шуток. Розово-седенький доктор, увлеченный шансонеточным успехом Зайца, теперь, видимо, искал только благовиднаго предлога, чтобы развязаться, и, между прочим, ухаживал за той рыженькой хористкой, которую целовал Астраханцев в садовой беседке. -- Это пустяки; -- отвечал Заяц на предупреждения своих благодриятелей.-- Мне стоит сказать одно слово, чтобы Щучка сделалась плотвой... Закулисная жизнь выработала свой кодекс нравственности, который выполнялся, но "молчаливому соглашению" даже Хомутовым. Роковое слово, делавшее Щучку плотвой, заключалось в боязни огласки и скандала. Все в городе знали о его связи, но это было совсем не то, что "гросс-шкандад", как, выражалась Мак-Магон.. Несмотря на эти затруднения, розово-седенький доктор имел попрежнему непростительно цветущий вид и прятал свой заячий страх под обычной болтовней. -- Я ее лечу,-- уверял он своих знакомых, выражавших нескромное любопытство.-- Она очень серьезна... Кстати, слышали, как Куваев втюрился в эту Любарскую?.. Конечно, о вкусах не спорят, но все-таки... Первыя репетиции сошли для Вареньки довольно удачно, но что это были за репетиции -- самая обыкновенная "читка", где роли отбарабанивали дьячковским говорком. Судить по этому было трудно. Мак-Магон и "бедная Лили" совсем задергали несчастную Маркину, которая имела полное основание ненавидеть свою роль. -- Меня тычут, как цыганскую лошадь,-- жаловалась она Куваеву с своей наивностью, которая ему начинала нравиться.-- Если бы я была богата, я никогда, не заглянула бы в этот проклятый театр... В своих театральных хлопотах Куваев совсем забыл Маляйку, который рос, под исключительным надзором своей кормилицы. Упрощенные растительные интересы здесь уже переходили на духовную почву: в Маляйкиной комнате появились финифтяные и кипарисные образки, святая вода в пузырьке, вата от каких-то мощей, вынутая за здравие просфора и т. д. Заботы о христианском настроении Маляйкиной души соединили воедино всю докторскую прислугу, считавшую доктора безбожником. Принимались необходимыя предупредительныя меры, чтобы спасти невинную душу. -- Где у нас Боженька?-- спрашивали Малинку по сотне раз в день. -- Б-боо...-- лепетал ребенок и показывал рукой в передний угол, где висел образ. Точно так же он умел показать, где папа и мама, и с большими усилиями усвоивал лексикон необходимых слов, причем маленькая мысль облекалась в слово с величайшим трудом. В последний месяц Куваев почти ни разу не заглянул в детскую и морщился, когда Паша приводила Маляйку к нему в кабинет. Ему казалось, что у ребенка совсем глупое лицо и какой-то невозможный, приплюснутый нос. В кого он уродился? У актера Уткина на фотографии был сухой и горбатый нос, у Елены Михайловны совсем прелестный носик с легкой горбинкой и подвижными тонкими ноздрями. По поводу этого ничтожнаго обстоятельства в голову доктора опять лезла ревнивая мысль об иркутском золотопромышленнике и одесском греке, хотя это было и смешно ревновать мертвую к каким-то туманным призракам. Впрочем, бывали моменты, когда Малайка нравился доктору: у него был прелестный разрез глаз с таким изгибом век, какой встречается только у античных головок; потом Маляйкина голова так хорошо была поставлена на мужския плечи, а белая шея давала уже красивый выгиб -- признак силы. К числу этих хороших признаков относились и маленькия руки с развитым большим пальцем -- тоже хороший признак "крови", как говорил Хомутов. Однажды, когда Куваев после обеда с сигарой в зубах прочитывал свежую газету, в кабинет неслышными шагами вошла Паша и остановилась в дверях. Она как-то особенно смешно, чисто по-бабьи, боялась доктора, и это иногда его забавляло. -- Что тебе нужно, Паша?-- спросил он, желая облегчить приступ к деловому разговору. Вместо ответа Паша как-то комом повалилась в ноги барину и запричитала сквозь слезы: -- Голубчик... барин... уж вы не оставляйте его, Маляйку-то. Елена Михайловна, когда умирали, так слезно меня просили... круглая сирота.... -- В чем дело? Я ничего не понимаю... Ну, перестань голосить и говори, пожалуйста, толком. -- Муж требует к себе... Говорит: будет чужих детей кормить. -- А ты плюнь на него и оставайся... Или лучше пошли его ко мне; и я все устрою. Эти слова заставили Пашу покраснеть. -- Нет уж...-- замялась она, перебирая передник.-- Все равно я уйду... нельзя... Только бы мне хоть одним глазком когда посмотреть на Маляйку-то... приросла я к нему... -- А кто с ним останется?.. -- Старушка одна есть... Хорошая няня будет. Доктор понял, в чем дело, и не стал упрашивать Пашу оставаться: у кормилицы пропало молоко, да пора было и Маляйку отучать от груди. Паша помялась еще в дверях, желая, очевидно, что-то сказать, шопотом быстро обернулась и убежала в детскую. Куваеву сделалось жаль этой преданной и любящей женщины, но что он мог сказать ей?.. Паша так же быстро собрала весь свой хлам, как натащила его сюда, и все время плакала горючими слезами. А Маляйка точно понимал предстоящую разлуку и как-то особенно ластился в кормилице. Даже кухарка, преследовавшая Пашу, и та прослезилась на прощании. Вышла очень трогательная сцена, когда доктор подарил кормилице двадцать пять рублей и попросил ее не забывать их. -- Что вы, Николай Григорьич, как можно...-- лепетала Паша, задыхаясь от слез. -- Ты что-то хотела, кажется, мне сказать?-- спрашивал ее Куваев. Паша испуганно взглянула на него и только махнула рукой, но доктор хорошо понял недосказанную мысль: она боялась, что он женится на Вареньке, и это его разсмешило. Заменившая Пашу степенная старушка Ефимовна представляла своей особой типичную няню, достаточно послужившую у настоящих господ. Доктор больше всего разсчитывал в этом случае на рекомендацию Паши, но Маляйка капризничал и ревел благим матом. Потребовалось серьезное вмешательство самого доктора, чтобы успокоить буяна, отчаянно рвавшагося к Паше. -- Паши нет... Паша уехала!-- обяснял доктор, напрасно стараясь сохранить хладнокровие с разгулявшимся эгоистом. -- Па-аса!..-- вопил Маляйка и сжимал свои розовые кулачки. -- Ничего, обойдется,-- ласково повторяла новая няня. Это первое маленькое детское горе быстро двинуло Маляйкину психологию вперед -- он начал уже сознательно различать своих и чужих. Поселившись у мужа, Паша улучала минутку и каждый день проведывала Маляйку. На глаза к нему она не показывалась, а сидела в кухне и отсюда прислушивалась к Маляйкиной болтовне. Смахнув дешевую бабью слезу, она отправлялась в "Калифорнию" к своему "фицианту". Про себя Куваев невольно сравнил эту горячую привязанность с теми отношениями к ребенку, какия установились у Дарьи Семеновны -- она иногда заезжала на одну минуту, дарила Маляйке какую-нибудь игрушку и исчезала надолго. По какому-то инстинкту, Маляйка помнил бабушкины игрушки и не занимался ими. -- Это наш ангел!..-- не упускала случая повторять к месту и не к месту Дарья Семеновна. Куваеву неприятно было то, что эта маленькая перемена в его домашней жизни совпала как раз с хлопотами в театре. Он, по крайней мере, этим путем обяснял свою безучастность к судьбе Маляйки и то, что он скоро опять его позабыл. Наступала масленица и решительный спектакль для Вареньки.