монт Маляйкина гардероба, новая горничная Устя -- белых передников с оборками и т. д. Была основана специальная касса, из которой Варенька могла производить предвиденные и непредвиденные расходы, не надоедая мужу мелочами. -- Я хочу иметь расходную книгу...-- с торжеством заявила Варенька в одно прекрасное утро.-- И непременно в массивном переплете, с кожаными углами, как в ссудных кассах. -- Гросс-бух?-- смеялся Куваев. -- Да... Ведь я часто прежде бегала по этим проклятым кассам с закладами, а теперь у меня будет своя книга, и я буду записывать в нее решительно каждый грош. Куваеву нужно было ехать куда-то с визитом к больному, но он полетел в магазин канцелярских принадлежностей и с такой счастливой заботливостью принялся разсматривать выложенныя книги, что насмешил старичка-приказчика. -- Мне самую большую, пожалуйста...-- обяснял он. -- Больше этого не полагается,-- отвечал старичок, ласково посматривая на доктора.-- Вам для расходу, для домашности? -- А вы как знаете?.. -- Обнакновенно-с... Гросс-бух был торжественно привезен и положен на особый стол. Варенька своим нетвердым почерком с специально-театральной орѳографией записала первую страницу расходов и целый день любовалась книгой. Она будет полезным человеком в доме. Все это было так мило и наивно, что Куваев принимался целовать жену с особенной нежностью -- она приводила его в восхищение... Конечно, гросс-бух скоро будет позабыт, но это не мешало ему чувствовать себя безсовестно счастливым. С каждым днем в жене он открывал новыя достоинства: у Вареньки был такт в обращении с прислугой, непритязательность по части тряпок и здоровая, хорошая веселость. В доме сразу водворился порядок и новый комфорт. Куваев неглижировал своими прямыми обязанностями, чтобы пораньше вернуться домой, куда его неотразимо тянуло. Даже кучер Егор и тот был доволен: следы его громадных пальцев на белом переднике новой горничной доказывали только его скромное желание принять хотя косвенное участие в медовом месяце господ. Собственно говоря, он был враг этих проклятых белых передников. -- У, трахмальная!..-- хрипел он, стараясь облапить Устю, когда кухарка Василиса вывертывалась из кухни. В самом деле, все шло отлично. Вареньку огорчало только то, что она просыпалась утром слишком поздно, около двенадцати часов, и любила валяться в постели еще битый час и даже пила здесь иногда свои утренний чай. -- Неужели это все мое?-- спрашивала она иногда сама есбя и нарочно лишний раз гоняла Устю с каким-нибудь поручением в кухню, точно желала этим этом убедиться в действительности. По вечерам, когда они вдвоем читали какую-нибудь книгу в кабинете, Варенька задумывалась и уносилась против желания мыслью в неизвестныя сферы. Куваев замечал, что читает вслух для самого себя, откладывал книгу и спрашивал: -- О чем ты думаешь?.. Этот простой вопрос заставлял Вареньку вздрагивать, и она несколько мгновений смотрела на мужа непонимающим взглядом. -- Я так... Сама не знаю, о чем думала,-- отвечала она после паузы.-- Это моя глупая привычка... Однажды, впрочем, она высказалась по поводу своей разсеянности гораздо определеннее: -- Знаешь, Nicolas, я думаю о том, как все в жизни делается странно, то-есть я хочу сказать, что неожиданно... Я никак не могу привыкнуть к мысли, что мне никуда не нужно ехать, устраивать контракты с антрепренерами, кочевать из города в город. Даже страшно подумать о той цыганской жизни, а я с детства вертелась на сцене и за кулисами... Когда я думаю об этом, мне делается жаль себя: несчастная девочка. А потом, когда я подросла, чему учила меня родная мать?.. О, я слишком хорошо ее ношшаю и понимала! Меня спасла та же театральная преждевременная опытность, а то мне давно свернули бы голову. Ты не понимаешь, какой инстинктивный страх вызывал во мне занавес, и не тогда, когда он поднимался, а когда падал... Темнота, холод, откуда-то вылезут театральные покровители, и всякий лезет в уборную!.. Тьфу... К этой теме Варенька любила возвращаться и, увлекаясь воспоминаниями, не замечала, что Nicolas морщится, молчит и начинает сердиться. Какое ему дело до ея прошлаго: она для него то, что она есть теперь, а остальное все к чорту. В нем поднималось смутное и ревнивое чувство к этому прежнему жены, но он сдерживался и не хотел выдавать того, чего она не могла сейчас понять. С другой стороны, эти воспоминания появлялись на белый свет только потому, что их вызывала настоящая обстановка, которою Варенька восхищалась от чистаго сердца. -- Супруга доктора Куваева... M-me Куваева... докторша Куваева...-- повторяла она на разные лады, ласкаясь к мужу.-- Не правда ли, как это трогательно?.. Не даром моя мамаша лопнула от злости... О, как я ее ненавижу!.. Это нехорошо, я понимаю, но у меня там в глубине души поднимается каждый раз что-то такое тяжелое и неприятное, когда я вспомню про нее... -- Совершенно напрасно, потому что твоя мать не понимала и не понимает, что делает, а на таких людей сердиться не стоит. Можно ее пожалеть... -- Да, хорошо тебе так говорить!.. Все эти театральныя мамаши на одну колодку... Ненавижу, ненавижу!.. -- Еще раз напрасно... -- Я глупенькая театральная ingénue, и с меня требовать ума нельзя.... да... Было несколько таких больных мест, к которым Куваев боялся прикасаться, полагаясь на всеисправляющее время. Первым в этом ряду была сама Дарья Семеновна, один разговор о которой настраивал Вареньку каждый раз неприятным образом, и Куваев мог только удивляться той неприязни, с какой жена относилась к матери. Сам он даже иногда жалел несчастную старуху, которая теперь мыкалась неизвестно где. Потом Варенька не говорила ни одного слова о сестре, точно ея и на свете не существовало: и она подозревала что-нибудь в отношениях Куваева к ней, или просто, по-театральному, не чувствовала никаких "уз крови". Третьим пунктом, и самым опасным, являлся Маляйка. Куваев больше всего опасался именно за него и старался не вмешиваться в отношения жены к этому ребенку: без его посредничества они могут устроиться лучше. Первое, что приятно поразило доктора, это то, что Варенька не захотела тревожить ребенка в его двух комнатах, когда он предложил ей занять их. -- А куда мы денем его?-- просто спросила она. -- Видишь ли, из спальни можно устроить хорошенькую гостиную, а в тех двух комнатах устроят спальню и твой будуар... А что касается Маляйки, то его можно будет как-нибудь устроить... гм... то-есть я хочу сказать, что в нижнем этаже есть комната... -- Нет, зачем же, пусть все остается по-старому. Я совсем не желаю притеснять маленькаго человека. Хорошо и так. А гостиная пока будет в твоей приемной, да и какие у нас гости? -- Конечно, пока можно... гм... Но если ты стесняешься... вообще, не стесняйся. Все-таки получалась на первый раз маленькая неловкость, и Куваев чувствовал, что Маляйка лишний человек в доме. В оправдание самому себе доктор начинал думать на тему, что ребенок ему чужой, то-есть он взял его чужим, и что его побуждения в этом случае была совершенно чисты. А Вареньке он родной племянник, значит, и говорить не стоит об этом! Пусть живет, пока живется. Молодые уже прожили недели две, когда явилась Паша с хлебом-солью. Она была больна и не могла прийти раньше. Куваев вдруг почувствовал себя так весело и хорошо, когда услышал этот мягкий, ласковый бабий голос. Паша поцеловала у Вареньки ручку и даже поправила своими ловкими бабьими руками какую-то упрямую оборочку на "барынином" платье. -- Пошли вам Господь мир да любовь...-- наговаривала Паша, одним взглядом взвешивая все перемены, какия внесла с собой в обстановку докторской квартиры "молодая".-- Наши свахи говорят, что и головешки парой светлее горят. Так уж заведено, Варвара Михайловна... Как политичная баба, Паша ни слова не проронила про Елену Михайловну, выжидая "начала" от самой барыни. О Маляйке она заговорила в новом тоне, точно о большом человеке, который уже не нуждается в посторонней защите. Все у ней выходило как-то необыкновенно складно и ловко, и Куваев радовался в душе за Маляйку, точно прилетел его ангел-хранитель. Он понимал, почему Паша спрятала свою жалость к ребенку и не расплакалась, по обыкновению: молодым нужно жать да радоваться, а чужого горя не расхлебаешь. Варенька встретила Пашу сначала немного подозрительно, а потом вдруг отмякла, и первая заговорила о сестре. -- Ты ведь у ней служила?-- спрашивала она. -- Как же, барышня... Виновата: сударыня... На моих руках и скончались тогда. Добрая душенька... Об одном все сокрушались Елена-то Михайловна, чтобы Маляйка к дедушке в руки не нагадал. Ну, да тогда Николай Григорьич сжалились над ними... Этакого человека тоже поискать, довольно их знаем!.. Чтобы не мешать, Куваев уехал, и Варенька с Пашей на свободе могли сговориться. Оне отправились сейчас же в детскую. Маляйка бросился к Паше на руки с детской искренностью и спрятал счастливое, улыбавшееся лицо в складки ея дешевенькаго ситцеваго платья. -- Как он тебя любит...-- удивлялась Варенька. -- Выкормок мой, Варвара Михайловна, ну, и чувствует... Маляйка, это кто?-- спрашивала Паша, указывая на барыню. -- Мам-а...-- совершенно отчетливо ответил Маляйка и посмотрел на старую няньку Ефимовну, счастливый своими успехами по части генеалогии -- старушка потихоньку учила его этому слову. Варенька была довольна и горячо поцеловала богоданнаго сынка, который доверчиво подставлял свою круглую розовую рожицу. Како