как я ее ненавижу!.. Это нехорошо, я понимаю, но у меня там в глубине души поднимается каждый раз что-то такое тяжелое и неприятное, когда я вспомню про нее... -- Совершенно напрасно, потому что твоя мать не понимала и не понимает, что делает, а на таких людей сердиться не стоит. Можно ее пожалеть... -- Да, хорошо тебе так говорить!.. Все эти театральныя мамаши на одну колодку... Ненавижу, ненавижу!.. -- Еще раз напрасно... -- Я глупенькая театральная ingénue, и с меня требовать ума нельзя.... да... Было несколько таких больных мест, к которым Куваев боялся прикасаться, полагаясь на всеисправляющее время. Первым в этом ряду была сама Дарья Семеновна, один разговор о которой настраивал Вареньку каждый раз неприятным образом, и Куваев мог только удивляться той неприязни, с какой жена относилась к матери. Сам он даже иногда жалел несчастную старуху, которая теперь мыкалась неизвестно где. Потом Варенька не говорила ни одного слова о сестре, точно ея и на свете не существовало: и она подозревала что-нибудь в отношениях Куваева к ней, или просто, по-театральному, не чувствовала никаких "уз крови". Третьим пунктом, и самым опасным, являлся Маляйка. Куваев больше всего опасался именно за него и старался не вмешиваться в отношения жены к этому ребенку: без его посредничества они могут устроиться лучше. Первое, что приятно поразило доктора, это то, что Варенька не захотела тревожить ребенка в его двух комнатах, когда он предложил ей занять их. -- А куда мы денем его?-- просто спросила она. -- Видишь ли, из спальни можно устроить хорошенькую гостиную, а в тех двух комнатах устроят спальню и твой будуар... А что касается Маляйки, то его можно будет как-нибудь устроить... гм... то-есть я хочу сказать, что в нижнем этаже есть комната... -- Нет, зачем же, пусть все остается по-старому. Я совсем не желаю притеснять маленькаго человека. Хорошо и так. А гостиная пока будет в твоей приемной, да и какие у нас гости? -- Конечно, пока можно... гм... Но если ты стесняешься... вообще, не стесняйся. Все-таки получалась на первый раз маленькая неловкость, и Куваев чувствовал, что Маляйка лишний человек в доме. В оправдание самому себе доктор начинал думать на тему, что ребенок ему чужой, то-есть он взял его чужим, и что его побуждения в этом случае была совершенно чисты. А Вареньке он родной племянник, значит, и говорить не стоит об этом! Пусть живет, пока живется. Молодые уже прожили недели две, когда явилась Паша с хлебом-солью. Она была больна и не могла прийти раньше. Куваев вдруг почувствовал себя так весело и хорошо, когда услышал этот мягкий, ласковый бабий голос. Паша поцеловала у Вареньки ручку и даже поправила своими ловкими бабьими руками какую-то упрямую оборочку на "барынином" платье. -- Пошли вам Господь мир да любовь...-- наговаривала Паша, одним взглядом взвешивая все перемены, какия внесла с собой в обстановку докторской квартиры "молодая".-- Наши свахи говорят, что и головешки парой светлее горят. Так уж заведено, Варвара Михайловна... Как политичная баба, Паша ни слова не проронила про Елену Михайловну, выжидая "начала" от самой барыни. О Маляйке она заговорила в новом тоне, точно о большом человеке, который уже не нуждается в посторонней защите. Все у ней выходило как-то необыкновенно складно и ловко, и Куваев радовался в душе за Маляйку, точно прилетел его ангел-хранитель. Он понимал, почему Паша спрятала свою жалость к ребенку и не расплакалась, по обыкновению: молодым нужно жать да радоваться, а чужого горя не расхлебаешь. Варенька встретила Пашу сначала немного подозрительно, а потом вдруг отмякла, и первая заговорила о сестре. -- Ты ведь у ней служила?-- спрашивала она. -- Как же, барышня... Виновата: сударыня... На моих руках и скончались тогда. Добрая душенька... Об одном все сокрушались Елена-то Михайловна, чтобы Маляйка к дедушке в руки не нагадал. Ну, да тогда Николай Григорьич сжалились над ними... Этакого человека тоже поискать, довольно их знаем!.. Чтобы не мешать, Куваев уехал, и Варенька с Пашей на свободе могли сговориться. Оне отправились сейчас же в детскую. Маляйка бросился к Паше на руки с детской искренностью и спрятал счастливое, улыбавшееся лицо в складки ея дешевенькаго ситцеваго платья. -- Как он тебя любит...-- удивлялась Варенька. -- Выкормок мой, Варвара Михайловна, ну, и чувствует... Маляйка, это кто?-- спрашивала Паша, указывая на барыню. -- Мам-а...-- совершенно отчетливо ответил Маляйка и посмотрел на старую няньку Ефимовну, счастливый своими успехами по части генеалогии -- старушка потихоньку учила его этому слову. Варенька была довольна и горячо поцеловала богоданнаго сынка, который доверчиво подставлял свою круглую розовую рожицу. Какой, в самом деле, милый ребенок! Детская была осмотрена с особенным вниманием. Необходимо переменить занавеси на окнах и переставить кровать. Из докторскаго кабинета был притащен ковер и торжественно разостлан на полу, причем Варенька своими руками помогала расправлять углы и с полчаса сидела на полу, забавляясь валявшимся по ковру Маляйкой. -- А ты знала этого... господина Уткина?-- вскользь спрашивала Варенька, когда оне вдвоем с НПашей вернулись из детской в столовую. -- Как же, как вот сейчас вижу, Варвара Михайловна... Они драматических любовников разыгрывали, ну, а потом померли горловой чахоткой. Скорехонько свернулись, а Елена Михайловна тогда уж сюда в Бужоём и поехали. Не до игры им было, а только, сами знаете, какая это актерская часть: вам горе, а надо смешить публику да любовные романцы распевать. -- А Булатов, он с ними ездил? -- И вместе бывали и отдельно. Как случится... Я ведь к Елене Михайловне уж здесь поступила, когда оне в "Калифорнии" остановились. Господина Уткина знавали еще будто раньше, потому как они у Хомутова служили сезон года за три до этого случая... Очень их любили Елена Михайловна!.. А только Маляйка больше на мать подает и лицом и карактером.