XX.
Маляйка рос и креп. К пяти годам это был задумчивый белокурый мальчик, с выразительным, умным личиком и застенчивыми движениями. В этом ребенке сохранилось много еще детской грации и чистоженской мягкости характера. Последнее обяснялось постоянным обществом Ефимовны и Паши. Куваев не имел свободнаго времени заниматься с ребенком, а Варенька скучала в его обществе. Иногда его показывали гостям -- и только. "Какой, милый ребенок... восторг!" -- ахали дамы, и Маляйка опять закупоривался в своей детской. В Маляйке не было даже того взяточничества, каким отличается невинное детство. Он брал подарки, но не высказывал особенной радости но этому поводу и не обнаруживал признательных чувств. -- Театральная кровь...-- обясняла Паша старой няньке.-- Все они какие-то безчувственные. Насмотрелась я на них досыта... По вечерам, когда Куваев бывал дома, Маляйка иногда приходил в кабинет и незаметно устраивался где-нибудь в уголке. Ребенок умел быть незаметным, и это нравилось в нем Вареньке больше всего. К нежным чувствам она оказалась совершенно неспособной и постоянно избегала Маляйки, когда тот с детской лаской искал ее своими светлыми глазами. Он любил свою "маму" с упорством растения, которое тянется к свету. От мамы всегда пахло такими хорошими духами, и Маляйка, прижимаясь к ея коленям головой, нюхал окружавший со воздух, как котенок. Постоянная холодность жены к этому ребенку сначала неприятно удивляла Куваева, а потом он привык к ней. Маляйка ласкался к нему смелее и осыпал своими детскими вопросами. -- Папа, а домовой бывает в каждом доме?-- спрашивал Маляйка. -- Во-первых, никаких домовых нет на свете, а во-вторых, кто набивает тебе голову подобными глупостями? Маляйка смущался и умолкал. Куваев обяснял, что нет ни чертей, ни домовых, ни привидений, и чувствовал, что ребенок желает его понять и не может -- в его маленькой душе уже боролись два течения. Наклонность к таинственному сказалась в Малайке слишком рано, и Куваев приписывал эту черту влиянию прислуги. Во всем остальном ребенок был, как все дети, и до сих пор не проявлял никаких признаков наследственнаго вырождения. Маляйка в своем развитии ушел гораздо дальше, чем догадывался Куваев. Он желал верит по словам отца, но стоило ему выйти из кабинета, как его обступал совсем иной мир, более понятный его детскому мозгу. Большой и неглупый человек не мог спуститься до детскаго миросозерцания, притом в Малайке, выросшем в четырех стенах, не было необходимаго запаса протестующей жизненности. Как большинство детей в барских домах, Маляйка получил воспитание в обществе прислуги, причем недосягаемым совершенством являлся кучер Егор, подавлявший своим авторитетом и горничную Устю, и кухарку, и няню Ефимовну, и даже Пашу. Детская душа, как губка, впитывала в себя все: религиозныя представления в их обрядовой обстановке, сказки и всякую чертовщину, нравственныя воззрения и правила этики. "Это грех", то -- "не грех", "хорошо" и "нехорошо" Маляйка усвоил в совершенстве, и ему в этом мире все было так просто и понятно, как и кучеру Егору. Приходившая проведать Паша производила Маляйке маленький экзамен и вносила в его миросозерцание необходимыя поправки: доктор говорит, что нет домовых, а их все видали, да еще есть лешак с лешачихой, шишига, колдуны и ведьмы. -- А когда человек умрет, что бывает с душой?-- спрашивал Маляйка, холодея от одной мысли о покойниках. -- Душа вылетает паром, потом сорок дней ходит по мукам,-- обясняла Паша с приличной случаю торжественностью.-- Тоскует она, душа-то, и все мерещится родным, потому как она сорок дней должна летать около свово дому: тут стукнет, так брякнет -- здесь, мол, я. Тоже вот когда поминки бывают -- с покойниками христосуются и кладут краевыя яички на могилках. Как все это и понятно, и страшно, и хорошо. Несколько раз Паша потихоньку от доктора водила мальчика в церковь и учила молиться. Кучер Егор тоже молился, откладывая тяжелые кресты и встряхивая волосами. Вечером в церкви Маляйку охватывал благоговейный страх, и он чувствовал себя под высокими каменными сводами такими маленьким-маленьким. Густой бас дьякона, блестевшая везде позолота, переливавшиеся огоньки свеч и лампад, дым ладана и окружавший ребенка шопот молитвы уносили его в неведомый мир, из котораго глядели на него строгие лики угодников и целые хоры ангелов. Паша торопливо откладывала земные поклоны и заставляла Маляйку делать то же. Папу, маму взял Боженька, и ребенок шептал свою детскую молитву, оглядываясь на других детей. В душе ребенка неслышно открывались те ключи и родники, скрытая работа которых уносит горы и рвет скалы. Параллельно с этим развилась разумность не по летам и преждевременная нервность -- Маляйка боялся темноты, вздрагивал от громкаго звонка в передней и плакал от каждаго сильнаго волнения. Любимым его удовольствием было слушать, как мама играет на рояле. У Куваева был уже свой рояль, настоящий беккеровский, но Варенька скоро остыла в желании учиться музыке и от скуки перебирала по слуху все те же избитые мотивы, которые вынесла из театра. Раза два она принималась учить Маляйку, но у него руки были еще слишком малы и слабы. За три года своего замужества Варенька сильно изменилась, пополнела, получила известную уверенность и вообще сделалась тем, чем бывают все красивыя женщины. В бужоёмском обществе она была своим человеком и с головой ушла в исключительный мирок дамских интересов. Она принимала деятельное участие в любительских спектаклях, танцовала в клубе, пела на soirées у Курчеевых, позволяла за собой немножко ухаживать и все остальное время дома ужасно скучала. Никакое серьезное дело ея не интересовало, а книги она просто ненавидела. Иногда на нее нападали необяснимыя странности. Раз, когда Куваев возвратился домой, он нашел ее в кухне. Варенька в одной юбке и ночной кофточке сидела на лавке и, облокотившись о стол голыми руками, слушала, как Егор ругался с кухаркой. Куваева возмутила эта халатная сцена, и он заметил жене, что держать себя так с прислугой просто неприлично. -- Мне скучно...-- устало ответила Варинька. -- Нужно чем-нибудь заниматься. -- Я ни к чему не способна... А как смешно они ссорятся там в кухне: у Егора такое глупое лицо делается, и он головой встряхивает, точно лошадь. Главное, оба виноваты кругом и ссорятся, как иногда мы с тобой. Всякие пустяки вообще занимали Вареньку, и самое сильное влияние на нее оказывали совсем пустые и безнадежные люди, в роде г. Сальникова. Последнее особенно возмущало Куваева и подавало повод к горячим "вспышкам у семейнаго очага". Ревность к г. Сальникову была бы верхом унижения, но Куваев испытывал тяжелое и неприятное чувство, когда этот господин по целым часам оставался с глазу на глаз с Варенькой, а она так заразительно хохотала над его глупым шутовством и разными "театральными кренделями". Варенька расцветала веселой улыбкой при каждом появлении этого ненавистнаго человека и смеялась, прежде чем тот успевал раскрыть рот. Все внешнее, что делается на показ, занимало ее очень серьезно, и в то же время суть жизни нисколько не интересовала. за эти три года Варенька не успела привыкнуть даже к простой порядочности и ходила до обеда в одной кофточке с распущенными волосами. В таком виде она