лучил воспитание в обществе прислуги, причем недосягаемым совершенством являлся кучер Егор, подавлявший своим авторитетом и горничную Устю, и кухарку, и няню Ефимовну, и даже Пашу. Детская душа, как губка, впитывала в себя все: религиозныя представления в их обрядовой обстановке, сказки и всякую чертовщину, нравственныя воззрения и правила этики. "Это грех", то -- "не грех", "хорошо" и "нехорошо" Маляйка усвоил в совершенстве, и ему в этом мире все было так просто и понятно, как и кучеру Егору. Приходившая проведать Паша производила Маляйке маленький экзамен и вносила в его миросозерцание необходимыя поправки: доктор говорит, что нет домовых, а их все видали, да еще есть лешак с лешачихой, шишига, колдуны и ведьмы. -- А когда человек умрет, что бывает с душой?-- спрашивал Маляйка, холодея от одной мысли о покойниках. -- Душа вылетает паром, потом сорок дней ходит по мукам,-- обясняла Паша с приличной случаю торжественностью.-- Тоскует она, душа-то, и все мерещится родным, потому как она сорок дней должна летать около свово дому: тут стукнет, так брякнет -- здесь, мол, я. Тоже вот когда поминки бывают -- с покойниками христосуются и кладут краевыя яички на могилках. Как все это и понятно, и страшно, и хорошо. Несколько раз Паша потихоньку от доктора водила мальчика в церковь и учила молиться. Кучер Егор тоже молился, откладывая тяжелые кресты и встряхивая волосами. Вечером в церкви Маляйку охватывал благоговейный страх, и он чувствовал себя под высокими каменными сводами такими маленьким-маленьким. Густой бас дьякона, блестевшая везде позолота, переливавшиеся огоньки свеч и лампад, дым ладана и окружавший ребенка шопот молитвы уносили его в неведомый мир, из котораго глядели на него строгие лики угодников и целые хоры ангелов. Паша торопливо откладывала земные поклоны и заставляла Маляйку делать то же. Папу, маму взял Боженька, и ребенок шептал свою детскую молитву, оглядываясь на других детей. В душе ребенка неслышно открывались те ключи и родники, скрытая работа которых уносит горы и рвет скалы. Параллельно с этим развилась разумность не по летам и преждевременная нервность -- Маляйка боялся темноты, вздрагивал от громкаго звонка в передней и плакал от каждаго сильнаго волнения. Любимым его удовольствием было слушать, как мама играет на рояле. У Куваева был уже свой рояль, настоящий беккеровский, но Варенька скоро остыла в желании учиться музыке и от скуки перебирала по слуху все те же избитые мотивы, которые вынесла из театра. Раза два она принималась учить Маляйку, но у него руки были еще слишком малы и слабы. За три года своего замужества Варенька сильно изменилась, пополнела, получила известную уверенность и вообще сделалась тем, чем бывают все красивыя женщины. В бужоёмском обществе она была своим человеком и с головой ушла в исключительный мирок дамских интересов. Она принимала деятельное участие в любительских спектаклях, танцовала в клубе, пела на soirées у Курчеевых, позволяла за собой немножко ухаживать и все остальное время дома ужасно скучала. Никакое серьезное дело ея не интересовало, а книги она просто ненавидела. Иногда на нее нападали необяснимыя странности. Раз, когда Куваев возвратился домой, он нашел ее в кухне. Варенька в одной юбке и ночной кофточке сидела на лавке и, облокотившись о стол голыми руками, слушала, как Егор ругался с кухаркой. Куваева возмутила эта халатная сцена, и он заметил жене, что держать себя так с прислугой просто неприлично. -- Мне скучно...-- устало ответила Варинька. -- Нужно чем-нибудь заниматься. -- Я ни к чему не способна... А как смешно они ссорятся там в кухне: у Егора такое глупое лицо делается, и он головой встряхивает, точно лошадь. Главное, оба виноваты кругом и ссорятся, как иногда мы с тобой. Всякие пустяки вообще занимали Вареньку, и самое сильное влияние на нее оказывали совсем пустые и безнадежные люди, в роде г. Сальникова. Последнее особенно возмущало Куваева и подавало повод к горячим "вспышкам у семейнаго очага". Ревность к г. Сальникову была бы верхом унижения, но Куваев испытывал тяжелое и неприятное чувство, когда этот господин по целым часам оставался с глазу на глаз с Варенькой, а она так заразительно хохотала над его глупым шутовством и разными "театральными кренделями". Варенька расцветала веселой улыбкой при каждом появлении этого ненавистнаго человека и смеялась, прежде чем тот успевал раскрыть рот. Все внешнее, что делается на показ, занимало ее очень серьезно, и в то же время суть жизни нисколько не интересовала. за эти три года Варенька не успела привыкнуть даже к простой порядочности и ходила до обеда в одной кофточке с распущенными волосами. В таком виде она садилась даже на окно и по целым часам глазела на улицу, как горничная Устя. Иногда ей приходила фантазия спуститься в кухню и наесться какой-нибудь дряни, или она посылала горничную в мелочную лавочку за гнилой колбасой. Привычки стараго бродяжничества давали себя чувствовать на каждом шагу. Но Куваев любил жену и обяснял все тем, что она переживает слишком резкий переход, и потом у них не было детей. Он не раз замечал ревнивый взгляд, каким она провожала Маляйку, точно этот ребенок носил в себе именно то, чего ей недоставало. Раз зимой, когда Варенька особенно скучала, Куваев вздумал устроить ей маленький сюрприз. Вернувшись домой вечером, часов в восемь, он строго сказал ей: -- Одевайся!.. И, пожалуйста, скорее. -- Что такое случилось? -- Увидишь. Он сам выбрал ей платье и помог его надеть, как горничная. Она с улыбкой протягивала ноги, когда он натягивал на них модные длинные чулки, и смотрела на него улыбавшимися, повеселевшими глазами, предчувствуя что-то необыкновенное. Когда церемония одеванья кончилась, Куваев отыскал ея старую ротонду, завернул ее в нее и заставил надеть большой зимний оренбургский платок. Варенька стояла в передней, закутанная с головой, и удивлялась, почему они едут не на свой лошади, а на извозчике. Вечер был ясный, с крепким морозцем, от котораго Варенька сейчас же вся заалелась. Извозчичьи сани полетели к театру, и Варенька подумала, что муж ее везет на какой-нибудь маскарад с пикником, но театр остался назади, а сани мчались все вперед и остановились у освещеннаго подезда "Калифорнии". Теперь только Варенька начала догадываться о затее мужа и спрятала свое лицо, оставив одни глаза, как это делала "тогда". Трактирная прислуга с такой же молчаливой вежливостью разступилась пред ними, и Куваев повел жену по знакомой лестнице на верх, где расположены были cabinets particuliers. Вот и знакомый старичок коридорный, который разбитой походкой побежал вперед и услужливо распахнул двери знакомаго номера с двумя комнатами. Да, это был тот самый номер, и Варенька прошла прямо вглубь, во вторую комнату, где стоял знакомый ей диванчик. Сервированный на "две персоны" стол заставил ее весело засмеяться: как это мило со стороны Nicolas... -- Мы сегодня будем кутить?-- спрашивала она, подставляя свое горевшее с холода лицо для поцелуя.-- Как тогда?.. -- Да, крошка... -- Как это остроумно!.. Ротонда полетела на диван, и Варенька с важностью заняла место за столом. Тут был холодный ужин и несколько бутылок вина. Варенька аппетитно вытягивала губы и даже нюхала самый воздух, полный возбуждавших ее воспоминаний. Настоящий трактирный ужин с засушенными рябчиками и удивительно нарезанными ломтиками хлеба. И, как тогда, раскачиваясь на стуле, она весело запела: Только будет смеркаться немножко. Буду ждать, не дрогнет ли звонок... -- мне самый большой стакан вина, или нет: портеру;-- кричала она, гремя вилкой и ножом по тарелке.--А потом шампанское. -- Нет, так нельзя... Что-нибудь одно. -- А если я хочу всего?.. -- А если мне придется нести тебя отсюда на руках? Варенька смеялась, набивая рот прогорклым рябчиком, и болтала под столом ногами. Как это весело, в самом деле, и только недостает Щучки... Отчего было не пригласить хоть Сальникова?.. Одна дама и два кавалера -- это всегда так забавно. -- Тебе разве скучно со мной?-- спрашивал Куваев, невольно сморщившись от противной ему фамилии. -- Нет, но... Где-то теперь мыкается Заяц?..-- проговорила Варенька, выпуская пояс и откидываясь на спинку расшатаннаго стула. -- Какия у тебя глупости на уме... Варенька вдруг точно потемнела и замолчала. Куваев попробовал поправиться, по ничего не вышло. Веселье отлетело, и оба почувствовали себя точно чужими. Варенька попробовала портеру, сморщилась и отставила стакан. Она поднялась из-за стола, прошлась по комнате и остановилась перед зеркалом. Из треснувшей по углам рамы зеркала на них смотрели два таких недовольных лица... У него в черных волосах уже пробивалась седина, и во всей фигуре заметна была брюзгливая полнота опускавшагося семейнаго человека. Она была молода, но на этом свежем лице стояла такая глухая тень, и темные глаза смотрели куда-то неопределенно вдаль. -- Варенька... -- Поедем домой!.. -- Ты капризничаешь... -- Домой. -- Я пошлю за Щучкой?.. -- Не нужно... домой.! Она не отдавала самой себе отчета, что такое случилось, а только чувствовала, что там, в глубине, точно что порвалось, и злыя, нехорошия слезы стояли в горле.