Она приехала... -- Господи, да кто такой?.. -- Maman приехала... и сейчас же заняла обе комнаты Малайки, прислугу разогнала, и вот, видишь сам... Варенька опустилась на стул и смотрела на мужа недоумевающими, испуганными глазами. -- Так могут делать только сумасшедшие,-- решил Куваев, застегивая визитку.-- Я не хочу дурно говорить про твою мать, но... одним словом, самое лучшее, если я сейчас же обяснюсь с ней. -- Ах, нет, Nicolas!-- взмолилась Варенька и потащила мужа в кабинет.-- У тебя вспыльчивый характер, и ты наговоришь сгоряча Бог знает что... Предоставь мне все устроить и успокойся. -- Послушай, голубчик, я, конечно, тебя люблю и готов сделать для тебя все, но врываться так в чужой дом... разогнать прислугу... перевернуть вверх дном детския комнаты. Ведь это твои комнаты, и ты так великодушно уступила их тогда Маляйке. -- Не правда ли, ведь я хорошо тогда сделала?-- ласково шептала Варенька, стараясь усадить мужа в кресло.-- Да?.. Ведь твоя жена не злая?.. Может-быть, она и сейчас что-нибудь придумает... Притом она не велела принимать никого в свои комнаты, и было бы невежливо врываться силой. -- Но я могу завтра же переехать на другую квартиру, и пусть она остается тут... Сегодня же переедем!.. Мой дом -- моя святыня, и никто не имеет права вторгаться в него... Куваев вырвался из рук жены, сделал несколько отчаянных туров по комнате, залпом выпил два стакана холодной воды и остановился пред женой чем-то в роде знака вопроса. Варенька не спускала с него все время глаз и, выждав этот момент, заговорила тихим и убежденным голосом: -- Вот ты уж и порешь горячку, Nicolas... Во-первых, это нелепость менять квартиру, во-вторых, maman нам не совсем чужая, и ея присутствие не настолько оскорбляет святыню нашего очага, чтобы... -- Я могу только удивляться... Ты говоришь это, ты, которая всегда ее ненавидела, вот эту самую maman?!.. -- Ах, какой ты, Nicolas... Еще раз: нелогично и нелогично. Да... я ведь не скрывала своих чувств к матери и вот теперь именно поэтому не хочу быть к ней пристрастной и брать лишний грех на душу. Я не защищаю и не оправдываю ея, а только обращаюсь к твоему благоразумию... Пойми же наконец меня, Nicolas!.. Последовал третий стакан холодной воды, затем отчаянные шаги не кабинету, и в заключение Куваев утомленным голосом проговорил: -- Ты права, моя дорогая... И, извини за откровенность, я не ожидал от тебя такой выдержки и совсем здоровой логики. -- Благодарю за комплимент... Вместо ответа Куваев притянул жену к себе и горячо расцеловал ей лицо, шею, руки. В каком ужасном настроении он ехал домой из этой проклятой "Калифорнии", потом этот неожиданный казус, и достаточно было нескольких слов этой самой Вареньки, чтобы он опять почувствовал себя счастливым. Ведь это нашествие Мак-Магона только смешно, не больше, и если бы в его дом ворвалась целая серия таких Мак-Магонов... Нет, он не ожидал, что его Варенька такая умненькая и справедливая. Дальше следовали опять поцелуи, совещание осторожным шопотом и тихий задушевный смех. "Вот так maman... Нечего сказать, точно из какого-нибудь французскаго водевиля выскочила!.." Это напомнило им обоим то время, когда Мак-Магон обманом завладела комнатой "бедной Лили" у старушки Орловой... -- Делай, как знаешь: я на тебя совершенно полагаюсь,-- говорил успокоенный Куваев.-- В самом деле, не сест же она нас... Варенька погрозила ему пальцем: "Nicolas, будь паинькой!", и на цыпочках отправилась через столовую к притворенным дверям детской. Весь дом точно замер, и весь порядок жизни нарушился разом. Прислуга столпилась в кухне и ожидала поступков от господ. Молодая барыня напустила на себя большую прыть, но от этого всем было не легче. Варенька сделала несколько турок кругом обеденнаго стола, прежде чем решилась осторожно постучаться в дверь детской. Последовала тяжелая пауза, а затем из глубины второй комнаты послышался слабый, больной голос: "Войдите...". Вся эта комедия проделывалась так смешно, что Куваев спрятал голову в подушку, чтобы не расхохотаться во все горло. Мак-Магон притворилась умирающей, несчастной жертвой -- этого только недоставало... Действительно, Дарья Семеновна лежала на кровати Ефимовны, и при свете лампадки Варенька издали заметила только то, что она покрыта какой-то оленьей дохой. -- Maman, это я... Maman, я... Кровать Ефимовны издала слабый, умирающий стон. -- Maman, вы больны? Вы не узнаёте меня? Это я, ваша Варенька... -- Где я?.. Кто тут?.. Затем последовали обятия, глухия всхлипыванья, слезы и поцелуи, опять обятия и опять слезы. -- А я думала, что ваша прислуга меня убьет...-- слабим голосом проговорила Дарья Семеновна, с трудом облокачиваясь на подушку.-- Это какие-то разбойники!.. Вареньке вдруг сделалось жаль матери. Она опустилась около кровати на колени и принялась целовать у ней руки. Мак-Магон совсем расчувствовалась и наконец села на кровать. -- Конечно, ты сделала величайшую глупость тогда,-- говорила она прежним больным голосом,-- но это не мешает тебе быть прекрасной дочерью... я это предчувствовала, а иначе, конечно, моя нога не была бы здесь. Нужно быть матерью, чтобы понять это всепрощающее, святое чувство... О зяте Мак-Магон не спрашивала, как о вещи не совсем приличной, но допускаемой по присущей людям слабости. Ведь три года, как оне не видались... Она, Мак-Магон, имела большой успех на юге, где впечатлительная южная публика еще ценит настоящие таланты. Да, она имела успех, несмотря на свои года, хотя ей и бывало очень грустно по вечерам. Дальше она разсказывала о Чехове-Мирском и Червинском, о Глобе-Михальской и приводила целый ряд новых фамилий неизвестных Вареньке примадонн, драматических любовников, трагиков и комических старух. Нынче плохия времена, это правда, но артисты отчаянно борются с равнодушием публики. Слушая эти пестрыя воспоминания, Варенька с головой уходила в знакомый ей театральный мир и переживала жгучее и тоскливое чувство, как птица, отбившаяся от своей стаи. А она-то как здесь скучала все это время... Конечно, последняго она не сообщила матери, как не спросила и того, почему она ничего не говорить ни одного слова о Хомутове, m-me Понсон, Мясоедовой и Астраханцеве. Спрашивать самой было неделикатно... Пока шла эта ночная беседа, Куваев успел заснуть в своем кабинете и не видал, когда вернулась Варенька. Рано утром она уже была на ногах и, спустившись в кухню в одной кофточке, сделала строгий выговор всей прислуге. Они должны помнить, что ея мать -- хозяйка в этом доме. -- Ну что, как нашла ее?-- спрашивал Куваев за утренним чаем, пытливо всматриваясь в лицо жены. -- Ничего... Больная женщина, которой некуда голозы преклонить!-- довольно сухо отвечала Варенька -- Ты в этом уверена, то-есть в