ея болезни?.. -- Странный вопрос... Потом наша прислуга так распущена, что способна на все. -- Это говорит она же? -- Нет, это говорю я... да. Конечно, тебе удивительно, что maman заняла комнаты Маляйки, но ведь ребенок может поместиться в нижнем этаже. Там есть прекрасная комната, в которой сейчас живет Устя, а Устя может перейти в кухню. Для детей даже вредно, когда их балуют, и Бог знает, что еще ожидает Маляйку впереди. -- Одним словом, ты хочешь, чтобы она осталась в этих двух комнатах? Произошла та размолвка, которая готова была разразиться еще вчера. Варенька со слезами на глазах обвиняла мужа чуть не в людоедстве и топала ногами. Он пробовал защищаться разными, очень разумными доводами, что заставило Вареньку плакать до истерики, и дело кончилось тем, что Куваев схватил шапку, хлопнул дверью и бросился вон из дому. Так жить нельзя, да, и он спровадит эту театральную мамашу к чорту на хвост,-- извиняемся за это резкое выражение, по взбешенный Куваев думал именно в такой форме. Он проездил по делам весь день и вернулся домой только вечером. За это время он успел одуматься, и еще небывалое чувство нежности проснулось в нем к жене, когда он припомнил ея слезы. Ведь она не о себе хлопочет и даже не сознаёт, что поддается чисто-органическому чувству. Та неприязнь, которая жила в девушке, растворилась в женщине. Нет, у Вареньки хорошее сердце, и Куваев с виноватым видом принялся целовать жену, которая поджидала его в кабинете. -- Еще раз виноват, голубчик, и еще раз: делай, как знаешь.-- говорил он, счастливый собственным хорошим чувством. Все уже было устроено без него, и Маляйка с Ефимовной переместились в нижний этаж. Ребенок даже был рад этой перемене, не замечая, как охала и вздыхала старая Ефимовна. Прибежала впопыхах Паша и долго сетовала со старухой, качая толовой. -- Чистыя язвы эти актрисы,-- жаловалась она.-- Ведь жили отлично, только Бога нужно было благодарить, а тут вон какая напасть... -- А у Николая-то Григорыича точно и глаз не стало,-- сообщала в свою очередь Ефимовна.-- Сначала-то будто как и поднялся на жену, ну, а потом и размяк... Ручки у ней целует. А старуха, как волк в берлоге, сидит и никого на глаза не пущает... Горничная Устя уж расчет получила, потому что житья нет. Паша защищала Куваева, как человека очень добраго, а если он поддается жене, так мужа с женой один Бог разсудит. Потом и то сказать, не век же старуха будет в Маляйкиных комнатах -- не таковская птица. Не спроста она прилетела и что-нибудь держит на уме,-- одним словом, язва. А Дарья Семеновна продолжала отсиживаться в своих комнатах и все жаловалась на свои болезни. Раз пять на нее находили минуты мрачнаго отчаяния, и когда Варенька заходила ее навестить, узлы и чемодан Дарьи Семеновны оказывались упакованными по-дорожному. -- Мама, как вам не совестно...-- жаловалась Варенька, принимаясь разбирать дорожную вязку. -- Нет, я здесь лишняя и не хочу никому мешать,-- плаксивым голосом ныла Дарья Семеновна и оставалась.-- Мне ведь все равно, где ни умирать. Один конец... По крайней мере он не будет стесняться. Цветущий вид Мак-Магона меньше всего гармонировал с этими загробными мыслями. В течение целой недели, пока продолжалась эта пытка, Варенька успела похудеть, но ухаживала за матерью с терпением монахини. Ей правилось собственное самоотвержение. Через неделю Дарья Семеновна, решилась наконец выйти из своей засады и появилась в столовой. -- Я на вас не сержусь...-- величественно заявила она зятю.-- Но не забывайте, что это я делаю только для нея, для Вареньки. Она, конечно, сделала непоправимую ошибку, но это не мешает быть ей прекрасной дочерью... Впрочем, я постараюсь, с своей стороны, не обременять вас своим присутствием. Мак-Магон говорила, как королева Елизавета в "Марии Стюарт", и выходило так, что она казалась хозяйкой дома, а Куваевы приживальцами из милости.