XXVIII.
С исчезновением из Бужоёма Хомутова, в квартире Куваева все пошло по-старому. Варенька успокоилась, а Куваев вздохнул свободнее, как человек, проснувшийся после тяжелаго сна. Мак-Магон вышла из своего заключения и торжественно заняла за обеденным столом свое предеедательское место. Серьезным последствием всего переполоха было то, что Куваев как-то сильнее привязался к Маляйке, точно он хотел прочнее поместить тот "капитал чувств", который подвергается на каждом шагу риску. Ребенок доверчиво пошел навстречу этому призыву. Куваев теперь почти каждый день спускался в Маляйкину комнату и понемногу приучал своего воспитанника к умственным занятиям. Нужно было вести дело последовательно, чтобы не испугать его первым учебником. -- Кем ты хочешь быть, Маляй?..-- спрашивал иногда Куваев. -- Инженером, папа... -- Почему же непременно инженером? -- Инженеры всегда ездят на тройке с колокольцами, и мужики снимают перед ними шапки... Куваев пользовался временем за обедом или чаем и говорил с Маляйкой, как с большим человеком. Необходимо нужно было отучить его незаметным образом от улицы и слишком много шаливших товарищей. Конечно, здоровье прекрасная вещь, но нельзя же оставаться круглым дураком. Сам Малайка отлично понимал это и охотно садился за свои маленькие уроки. В восемь лет это был плечистый, точно сколоченный мальчуган с типичным загорелым лицом. Он как-то умел делать все с веселым видом, а это был отличный признак -- сказывалась сильная натура. Правда, находили на него минуты задумчивости, потом он любил задавать такие серьезные вопросы, совсем не по летам, но это стушевывалось общим тоном. Мир всевозможнаго суеверия уживался в его душе с детской религией, но Куваев избегал касаться этих вопросов: зачем отнимать у ребенка поэзию начинавшагося брожения мысли и чувства. Паша и старая Ефимовна не могли нарадоваться, глядя на учившагося Маляйку, который обещал выучить их грамоте. Сам он бойко читал "всякия книги", что особенно удивляло обеих: и большую читает и маленькую. -- Это уж как кому Господь откроет грамоту,-- благочестиво удивлялась Ефимовна.-- Прежде-то битва битвой была, когда дитё примутся родители обучать... Реву одного не оберешься. А Николай-то Гркгорьич так и льнет к Малинке, потому как своих детей нет, так оно очень любопытно. -- Нет, уж, Ефимовна, такой жалостливый человек уродится. Тоже не разберешь ихняго брата мужиков... Другой таким сахаром медовичем прикинется, а дома хуже бешеной собаки. Тогда, как Николай Григорьич захаживал к покойнице Елене Михайловне, грешный человек, недолюбливала я его: известно, у господ замашка -- поиграл, полюбопытствовал, а потом баба или девка и плачь в свою голову... По тиятральному-то делу, так это у них даже уж очень просто бывает... Ну, а оно вон что вышло-то... Елена Михайловна угадали, кому дитё препоручить -- святая была душенька, хоть при театре и принимала большой грех. Лето пролетело быстро, и наступившая осень привела за собой длинные, темные вечера, когда так хорошо чувствуют себя люди в теплых и хорошо освещенных комнатах. Это семейный сезон, время тихой домашней работы, когда у огонька незримо творится серьезное дело. Куваев и Маляйка проводили время отлично в занятиях, разговорах и чтении. Даже скучавшая Варенька часто заглядывала в докторский кабинет посмотреть, что они могли там делать целые часы. -- Посмотри, какие успехи мы делаем,-- говорил ей Куваев. Маляйка раньше стоял ближе к маме, но теперь очень быстро ушел из-под ея влияния. Они не понимали больше друг друга. А у Куваева рвалось сердце от радости, что у него на руках быстро растет молодая, полная жизнь, счастливая уже там, что она не знает старых ошибок. Самый процесс развертывавшейся юной мысли радовал его, как садовника радует выглянувший первый бутон. Он точно переживал этот трепет жизни и чувствовал свою жизнь совсем полной. Маляйка уходил вперед большими шагами, и его свежий голосок точно освещал скучную жизнь в докторском доме. Эти отношения были хороши уже одним тем, что стороны ничего не требовали друг от друга и были довольны настоящим. Раз в такой длинный осенний вечер Куваев в своем кабинете совсем заораторствовался, увлекшись темой о великом значении науки. Маляйка полулежал на кушетке с плотно сжатыми губами, а Куваев порывисто шагал по кабинету и по пальцам перечислял величайших подвижников, героев и мучеников науки. Ведь это все святые люди, безкорыстно работавшие на пользу всего человечества, на них нужно молиться. Без них люди бродили бы в темноте, как слепые. Поэтому нужно с уважением относиться к их трудам и ценить их больше, чем люди привыкли ценить хоть те же деньги. В этом случае Куваев противоречил своему мещанству и посредственности, но ведь он говорил не о себе, и Маляйка видел этих святых людей, горевших на кострах за свои убеждения, поднимавшихся на воздушных шарах за облака, спускавшихся в страшныя пропасти, переплывавших на утлых суденышках целые океаны, странствовавших в полярных странах и по африканским пустыням, производивших в своих ученых кабинетах опасные опыты и т. д. и т. д., -- И все это делалось для того знания, которое мы получаем даром, сидя в своей комнате,-- говорил Куваев, встряхивая волосами. Нетерпеливый звонок в передней прервал эту сцену. Куваев нахмурился, потому что было девять часов вечера, а поздние гости отнимают напрасно так много времени. Гостем оказался Щучка, такой же свежий и румяный, каким был восемь лет назад, хотя волосы на голове у него заметно редели. -- Я, кажется, вам помешал?-- говорил он, заглядывая в лицо Куваеву.-- Извини, голубчик: у меня уж такой характер, что не могу не поделиться с