еменем за обедом или чаем и говорил с Маляйкой, как с большим человеком. Необходимо нужно было отучить его незаметным образом от улицы и слишком много шаливших товарищей. Конечно, здоровье прекрасная вещь, но нельзя же оставаться круглым дураком. Сам Малайка отлично понимал это и охотно садился за свои маленькие уроки. В восемь лет это был плечистый, точно сколоченный мальчуган с типичным загорелым лицом. Он как-то умел делать все с веселым видом, а это был отличный признак -- сказывалась сильная натура. Правда, находили на него минуты задумчивости, потом он любил задавать такие серьезные вопросы, совсем не по летам, но это стушевывалось общим тоном. Мир всевозможнаго суеверия уживался в его душе с детской религией, но Куваев избегал касаться этих вопросов: зачем отнимать у ребенка поэзию начинавшагося брожения мысли и чувства. Паша и старая Ефимовна не могли нарадоваться, глядя на учившагося Маляйку, который обещал выучить их грамоте. Сам он бойко читал "всякия книги", что особенно удивляло обеих: и большую читает и маленькую. -- Это уж как кому Господь откроет грамоту,-- благочестиво удивлялась Ефимовна.-- Прежде-то битва битвой была, когда дитё примутся родители обучать... Реву одного не оберешься. А Николай-то Гркгорьич так и льнет к Малинке, потому как своих детей нет, так оно очень любопытно. -- Нет, уж, Ефимовна, такой жалостливый человек уродится. Тоже не разберешь ихняго брата мужиков... Другой таким сахаром медовичем прикинется, а дома хуже бешеной собаки. Тогда, как Николай Григорьич захаживал к покойнице Елене Михайловне, грешный человек, недолюбливала я его: известно, у господ замашка -- поиграл, полюбопытствовал, а потом баба или девка и плачь в свою голову... По тиятральному-то делу, так это у них даже уж очень просто бывает... Ну, а оно вон что вышло-то... Елена Михайловна угадали, кому дитё препоручить -- святая была душенька, хоть при театре и принимала большой грех. Лето пролетело быстро, и наступившая осень привела за собой длинные, темные вечера, когда так хорошо чувствуют себя люди в теплых и хорошо освещенных комнатах. Это семейный сезон, время тихой домашней работы, когда у огонька незримо творится серьезное дело. Куваев и Маляйка проводили время отлично в занятиях, разговорах и чтении. Даже скучавшая Варенька часто заглядывала в докторский кабинет посмотреть, что они могли там делать целые часы. -- Посмотри, какие успехи мы делаем,-- говорил ей Куваев. Маляйка раньше стоял ближе к маме, но теперь очень быстро ушел из-под ея влияния. Они не понимали больше друг друга. А у Куваева рвалось сердце от радости, что у него на руках быстро растет молодая, полная жизнь, счастливая уже там, что она не знает старых ошибок. Самый процесс развертывавшейся юной мысли радовал его, как садовника радует выглянувший первый бутон. Он точно переживал этот трепет жизни и чувствовал свою жизнь совсем полной. Маляйка уходил вперед большими шагами, и его свежий голосок точно освещал скучную жизнь в докторском доме. Эти отношения были хороши уже одним тем, что стороны ничего не требовали друг от друга и были довольны настоящим. Раз в такой длинный осенний вечер Куваев в своем кабинете совсем заораторствовался, увлекшись темой о великом значении науки. Маляйка полулежал на кушетке с плотно сжатыми губами, а Куваев порывисто шагал по кабинету и по пальцам перечислял величайших подвижников, героев и мучеников науки. Ведь это все святые люди, безкорыстно работавшие на пользу всего человечества, на них нужно молиться. Без них люди бродили бы в темноте, как слепые. Поэтому нужно с уважением относиться к их трудам и ценить их больше, чем люди привыкли ценить хоть те же деньги. В этом случае Куваев противоречил своему мещанству и посредственности, но ведь он говорил не о себе, и Маляйка видел этих святых людей, горевших на кострах за свои убеждения, поднимавшихся на воздушных шарах за облака, спускавшихся в страшныя пропасти, переплывавших на утлых суденышках целые океаны, странствовавших в полярных странах и по африканским пустыням, производивших в своих ученых кабинетах опасные опыты и т. д. и т. д., -- И все это делалось для того знания, которое мы получаем даром, сидя в своей комнате,-- говорил Куваев, встряхивая волосами. Нетерпеливый звонок в передней прервал эту сцену. Куваев нахмурился, потому что было девять часов вечера, а поздние гости отнимают напрасно так много времени. Гостем оказался Щучка, такой же свежий и румяный, каким был восемь лет назад, хотя волосы на голове у него заметно редели. -- Я, кажется, вам помешал?-- говорил он, заглядывая в лицо Куваеву.-- Извини, голубчик: у меня уж такой характер, что не могу не поделиться с хорошим человеком приятной новостью... Нарочно ехал к вам, чтобы сказать всего два слова. А как здоровье Варвары Михайловны? Да, так поздравляю, голубчик: к нам едет оперетка... Каково?.. Помилуйте, эти драмы всем так надоели, нужно же отдохнуть и посмеяться. В жизни и без того достаточно с нас драм... Да, оперетка. И представь себе, кто это устроил?.. -- Мне решительно все равно, кто бы ни устроил,-- вырвалось у Куваева.-- Я не согласен с вами относительно оперетомании... -- Нет, вы слушайте: едет Хомутов, наш разбойник и спаситель. Целый город ликует, потому что, как хотите, а Хомутов незаменимый антрепренер, и без него мы чуть не пропали с тоски. -- Да? -- Послушайте, вы что-то совсем не в своей тарелке?.. Так нельзя жать... Нужно смотреть на жизнь через розовыя очки... -- Маляй, ступай к себе,-- говорил Куваев, выпроваживая ребенка.-- Тебе здесь нечего делать. -- И главное, collega, сколько прилетит этих птичек певчих... ха-ха!..-- не унимался Щучка, прищелкивая языком.-- Конечно, моя жена святая женщина, и вы тоже человек связанный, но сердце... -- Я вас не подсчитываю ни в чем, а мое мнение остается при мне,-- сухо ответил Куваев.-- Мы вообще, кажется, не понимаем друг друга... Мне остается только завидовать вашему всегдашнему розовому настроению... -- Не пон-ни-маю!..-- протянул Щучка, лукаво прищуривая свои масляные глазки.-- Однако, извините, мне некогда... Мой сердечный привет Варваре Михайловне! Варенька в это время сидела в комнате maman и задумчиво смотрела на развернутую столичную газету, где мелким штрифтом был напечатан новый состав Хомутовской труппы. Этот номер ей обязательно привезла еще утром m-me Курчеева, и Варенька целый день ходила, как в тумане. Мак-Магон ходила по комнате и повторяла с особенным чувством: -- Да, если бы ты слушалась твоей матери... Пойми: ведь это оперетка!.. Успех обезпечен, и Хомутов сделает дело. Он не говорил тебе ничего, когда уезжал отсюда?.. -- Нет, говорил... и предлагал поступить в его труппу. -- Да... гм... я догадывалась. Положим, что твое время еще не ушло, но, если бы ты слушалась своей матери... Ах, дурочка, дурочка, какая это жизнь, как мы живем теперь?.. А у тебя есть голос, небольшой, но свеженький... Говоря правду, я побаивалась этого Хомутова, который, кажется, не прочь был тобой заместить вакансию Мясоедовой... О, он неисправим!.. -- Maman... -- Послушай, дружок, ведь я не слепа!.. Да, я опасалась, но все сошло благополучно... Да и что за интерес соперничать с Зайцем? Будем называть вещи настоящими именами... -- Maman... В голове Мак-Магона поднялся целый вихрь самых разнородных мыслей. Привезенное m-me Курчеевой известие подняло в ней всю кровь, и теперь она думала, думала и думала... Ей рисовалась блаженная перспектива сделаться опять театральной мамашей. Да... Будет этой куриной жизни, а она сумела бы обставить Вареньку, которая не повторила бы по крайней мере ея собственных ошибок. Во-первых, взять за правило никогда не допускать слабостей с разными театральными санкюлотами и альфонсами, как Астраханцев, потом держать на приличном разстоянии Хомутова -- и только. За друзьями и покровителями дело не станет, и опереточныя примадонны не стесняются. Красивая женщина у себя дома не имеет никакой цены -- она наседка и только, а та же женщина на подмостках -- сила. Мак-Магон не забывала и себя и с особенной нежностью поцеловала дочь в голову. -- Бедная моя...-- шептала она со слезами на глазах,-- ты сама не знаешь себе цены!.. Щучка от Куваева проехал прямо в Театральную улицу к Орловой, чтобы сообщить Зайцу радостную весть. Он возобновил с ней знакомства в конце лета и, по старой памяти, немножко ухаживал. Из-за этого у Куваева с Зайцем произошла легкая размолвка, но из подобных недоразумении сплеталась вся немудреная заячья жизнь, и "водевильная штучка" платила своему даровому доктору самой черной неблагодарностью. -- Новость! Новость!..-- кричал Щучка еще в передней. Вбежав в комнату Зайца прямо в осеннем пальто, Щучка убедился, что он немного запоздал с своей радостью. На столе у дивана стояла бутылка водки и другая с каким-то вином, на большой старинной тарелке валялись огрызки колбасы и хвост неизвестной рыбы. Рюмки с недопитым вином разставлены были по столу в самом художественном безпорядке. Одним словом, происходило великое торжество. -- Мы кутим!..-- встретил доктора Заяц, заметно раскрасневшийся. На диване полулежал комик Недорезов, смотревший на Щучку помутневшимися пьяными глазами. Агаѳья Петровна сидела напротив в глубоком кресле и безучастно моргала -- она тоже разделяла общее праздничное настроение. -- Хомутов едет!..-- торжественно выкликивал Заяц, показывая Щучке только-что полученную телеграмму.-- Каково? Скажите это К