мое положение хуже губернаторскаго, хотя и лучше министерскаго. Занимаю ответственный пост... Мак-Магон завоевала себе и Вареньке местечко в ложе Курчеевых, где могла бывать, только чередуясь с дочерью. И это уже было такое счастье, котораго были лишены многие. M-me Курчеева была всегда так любезна, и Хомутов являлся в ея ложу в каждый антракт, чтобы поболтать с дамами и сказать два-три слова Вареньке. Щучка чуть-чуть не вывернул шеи, заглядывая в эту ложу,-- Хомутов запретил ему преследовать себя по пятам. В общем движении не принимал участия один Куваев, который продолжал упорно отсиживаться у себя дома и занимался попрежнему с Маляйкой. Он видел и знал, как его обманывает жена, но теперь в нем самом нарастало и кипело другое настроение. Ему было и жаль жены и совестно за нее. Несколько раз он думал откровенно выложить пред ней свою душу, но откладывал, придавленный совестливым чувством. Раньше он боялся этих обяснений отчасти из малодушества, отчасти из нежелания показаться смешным и унижающимся. Но теперь в нем проснулось другое всеобемлющее и необятное чувство, и только один Маляйка, пытливо всматривавшийся в него своими чистыми детскими глазами, инстинктивно понимал, как ему тяжело. Между ними установилась та глубокая нравственная связь, которая не нуждается в словах. Куваев сознавал, что он только сквозь эту чистую душу увидел самого себя в настоящем свете со всей мелочностью и пустотой, буржуазными привычками и подавлявшей посредственностью. Он мучился теперь не за себя, а за жену, которая несла в себе проклятую заразу, -- Папа, ты нынче стал совсем другой,-- говорил иногда Маляйка. -- Это оттого, что я уж старик. Действительно, вся голова Куваева была точно перевита серебряными нитями, и эта преждевременная седина придавала его лицу серьезный отпечаток. Куваев знал о тех свиданиях его жены с Хомутовым, какия так любезно устраивает m-me Курчеева, видел, как Варенька изнывает в своей настоящей обстановке, как ее точит Мак-Магон, и в его голове проносились тяжелыя картины одинокой старости и безцельнаго существования, как коротают свой век старые холостяки и вдовцы. Вот Маляйка останется, и в нем, как в фокусе, сосредоточивались теперь все помыслы Куваева. Он чувствовал, что сам делается лучше и чище, когда думает о ребенке. Но вечерам, чтобы разогнать тоску, Куваев раз в неделю уходил в клуб и там просматривал газеты и журналы, чтобы хоть приблизительно знать, что делается на белом свете. Раз, когда он сидел там, закрывшись газетой, в "журнальную" комнату вошел пьяный Хомутов. Он узнал Куваева издали, но не подал вида и очень развязно занял место напротив. Получилось крайне неловкое положение, и Куваев почувствовал, как в нем закипает бешенство к этому прощалыге. -- Николай Григорьевич, здравствуйте...-- заговорил первым Хомутов, наскучив играть роль осторожнаго человека с достоинством. -- А... это вы?-- искусственно удивился Куваев и не протянул руки. -- Да, как видите, я... Хомутов откинулся всем корпусом на спинку стула, широко вздохнул и неловко замолчал. В журнальной горела одна висячая лампа, плохо освещавшая захватанную клубную обстановку; в отворентую дверь доносились возгласы завинтившихся игроков и крики: "Чеаэк, ррюмку водки!.. Чеаэк, два брудеррбррода!.." Из далекаго коридора отдельными руладами всплывали звуки штраусовскаго вальса. Было уже часов двенадцать, и Хомутов явился в клуб после спектакля -- он сильно кутил в последнее время. -- Николай Григорьевич, вы, кажется, что-то имеете против меня, да,-- заговорил Хомутов, раскачиваясь на стуле.-- Вот и руки не протянули... -- Я думаю, что нам самое лучшее не входить в подобныя обяснения, Платон Ильич... -- Вы думаете, что я пьян?-- обиделся Хомутов с логикой пьянаго человека.-- Я замечаю это по выражению вашего лица... -- Послушайте, оставьте меня в покое!..-- заявил Куваев дрогнувшим голосом и бросил газету. Но Хомутов совсем не заметил этого движения и опять погрузился в пьяную дремоту. У Куваева тряслись губы от душившей его злобы, но эта пьяная скотина обезоруживала его своим состоянием полной невменяемости. -- Да, успех...-- бормотал Хомутов, упираясь локтями на стол с газетами.-- Все довольны... ха-ха!.. а Хомутов все-таки чувствует себя величайшим мошенником... да... Когда он крал чужия деньги и скрывался, тогда Хомутов был честным человеком... Конечно, я говорю относительно, как все на белом свете делается... И почему мошенник, как вы думаете? -- Мне это решительно все равно... -- А я скажу!.. Помните, как я тогда бился с драматической трупной?.. И, знаете, все-таки чувствовал себя хорошо, потому что действительно служил искусству... поощрял, некоторым образом... Имел свою собственную гордость заставить публику плясать по своей дудке: ты все-таки пойдешь в театр, хоть и не желаешь. Ну, и прогорел до зла-горя... Хорошо-с. Одного не было -- во всех грехах виноват, но я никогда не унывал. Ведь я любил всей душой это самое искусство... тут бьется великая человеческая мысль, тут гениальнейшие люди кровь свою проливали, тут поэзия, одним словом, дух возвышает. Возьмите Шейлока, Гамлета, Карла Моора, Уриеля Акосту, а там начнутся Кречинские и Расплюевы, Хлестаковы и Чацкие, Жорженька Градищев и Любим Торцов... А Мария Стюарт, Офелия, La dame au camélias, Катерина из "Грозы", Майорша? Да-с... Грешный человек, любил и водевилятину и разные другие крендеди... Зайчик шансонетку споет... Ну, и все-таки провалился. А почему? Публика подлая... да... У меня все-таки живое место оставалось, а у ней и этого не было. Согласны? Да, вы, публика, подлецы, а не Хомутов, который убегал с украденными деньгами... И что же?-- теперь он не украдет и вот сидит перед вами с туго набитым карманом, как все порядочные люди, а там червячок сосет на душе. Драматическая труппа, как все честныя труженицы, умирала с голода, а когда сделалась проституткой -- и сыта, и отлично одета, и пьяна... Вот что такое оперетка, и Хомутов все понимает!.. Набрал я теперешний свой курятник с бору да с сосенки, назначил дикия жалованья, потому что только честный труд дешев, и что же, публика носит меня на руках, а я вот пою... Челаэк, рюмку очищенной!.. Куваев слушал эту исповедь, опустив глаза. Его собственное чувство улеглось, и он начинал понимать вот этого Хомутова и его неумиравшее обаяние. -- А кто поощрял таланты?-- продолжал Хомутов, проглотив рюмку водки и держа кусок балыка двумя пальцами на весу.-- Чуть провернется самый маленький талантах, я его сейчас и под крылышко. Всякая искорка Божия блестела... да. Вот за что Хомутова и любили женщины. Помните мой девиз: нужно поощрять искусство?.. Хомутов хотел сказать что-то еще, по уронил голову на стол и сейчас же захрапел -- он был мертвецки пьян. Куваев осторожно вышел из журнальной и в дверях носом к носу столкнулся со Щучкой, который летел с каким-то листочком в руках. -- Куда вы?.. Да постойте же...-- накинулся он на Куваева и совал ему свой листочек прямо в нос.-- Вот посмотрите, как нынче все просто... Прежде мы сколько времени тратили совершенно непроизводительно ухаживали, подносили букеты, терлись за кулисами, а тут все на чистоту -- такса... ха-ха!.. и Баловень-Закатальская и Виржиния Маргарит.. Ведь это остроумно?.. А какая есть жидовочка в кордебалете: рыльце кошечкой, глаза миндалем... Куваев молча оттолкнул старика с дороги и зашагал по коридору к выходу. Хомутов был прав... В дверях буфета ему попался Заяц. Она видимо отыскивала импрессарио, но прямо спросить Куваева стеснялась, а толико смотрела на него своими испуганными глазами с какой-то затаенной мыслью. -- Он там...-- ответил Куваев на немой вопрос, показывая головой в журнальную. -- Который "он"? -- Оба... В буфете орали пьяные голоса: "Ура, Баловень!... Урра-а..."