XXX.
В Великий пост Хомутовская труппа едва успела отдохнуть от сыпавшихся на ея голову всевозможных знаков сочувствия бужоёмской публики. Все были довольны. Баловень-Закатальская, воспетая г. Сальниковым, как редкое растение, пожинала самые обильные лавры и на букеты или корзины цветов просто сердилась. За ценными подарками, конечно, дело не стало, причем загулявшие театралы поделились на две партии: поклонники Маргарини и поклонники Баловень. Если первой подносили подарок в 500 р., то второй нужно было подносить вдвое. Обе премьерши были довольны этим соперничеством, как и Хомутов. После Пасхи афиши возвестили последний репертуар, и билеты взяты были приступом. Хомутов замышлял на будущий год нечто слишком грандиозное, о чем передавали самые невероятные слухи только шопотом. Он стал время от времени бывать у Куваева, выбирая время, когда хозяина не было дома. Варенька наконец решилась бросить мужа и поступить в Хомутовскую труппу, а Мак-Магон в недалеком будущем мечтала снова занять пост театральной мамаши и усиленно готовилась к этому подвигу -- Только, пожалуйста, все это между нами...-- предупреждал Хомутов, целуя Вареньку в лицо.-- Конечно, пока, а там и муж узнает в свое время. Этого требует благоразумие... -- Предоставьте уж нам все устроить,-- обижалась Мак-Магон, поднимая брови.-- Пожалуйста, не безпокойтесь... -- О, я на нас, Дарья Семеновна, надеюсь, как на каменную стену!.. Варенька слишком еще молода, а мы с вами травленые волки... Но эту тайну знал уже весь город, как знал и Куваев. Во-первых, побег назначен по окончании сезона, потом m-me Курчеева приняла материнское участие и вместе с г. Сальниковым провожала беглецов до первой станции. Эти главные пункты уснащались разными пикантными подробностями: конечно, виноват и сам Куваев, который не позаботился обуздать жену во-время, а потом замешался друг дома Щучка, который хочет непременно навязать Вареньку Хомутову и этим путем воспользоваться снова благосклонностью Зайца, и т. д. Немногие ожидали, что Куваев непременно что-нибудь устроит и на первый раз обязательно застрелит Хомутова, как это сделал бы на его месте всякий порядочный человек. Оставалось всего несколько спектаклей, и общее напряженное настроение росло: получался настоящий роман. В куваевской квартире царило уныние и та грозная тишина, которая готова разразиться бурей. Раз вечером, когда Варенька была в театре, а Куваев занимался дома один, к нему в кабинет вошла няня Ефимовна и предупредительно кашлянула в руку. -- Чего тебе, няня?-- недовольным тоном спросил доктор. -- Маляйку вы не видали?.. -- Нет... А где он?.. -- Да в сад с ребятами убежал, а уж десятый час на дворе... Темняется. Послан был сейчас же в "Кармановский сад" кучер, но там, кроме жуликов и белых фартуков, никого не было. Куваев встревожился и отправился на розыски сам. Становилось уже темно, и по саду ходили с фонарем: Маляйки нигде не было. Пришлось обратиться за справками к товарищам Маляйки, которые и разсказали, что он играл с ними в саду, но пришел тот сумасшедший, который так смешно представляет по-театральному, и Маляйка ушел за ним. Старик кричал что-то такое смешное стихами, колотил себя в грудь и плакал, а Маляйка слушал его и потом пошел, сам пошел. "Не Булатов ли это?" -- мелькнула в голове Куваева мысль. Он бросился разыскивать по горячим следам. Старика и мальчика видели в двух кабачках, а потом они заходили в театр. За кулисами Куваев отыскал Зайца и задыхавшимся голосом спросил о Маляйке. -- Да, они были здесь...-- отвечал Заяц, удивляясь разстроенному виду доктора.-- И старик Булатов и Маляйка... А потом ушли... -- Куда? -- Не знаю... Я так удивилась: старик совсем с ума спятил. Оставалось сделать заявление в полиции и отправиться самому по разным трущобам. Но все было напрасно, и домой Куваев вернулся только в час ночи. Он прямо прошел в опустевшую комнату Маляйки, где сидела поджидавшая его Паша. Увидев кормилицу, Куваев опустился близехонько на стул и почувствовал, что точно кто-то схватил его за горло и начал душить. -- Бог милостив, Николай Григорьич,-- ласково утешала Паша, вытирая слезы передником.-- Уж какой мальчик-то, а вот попритчилось что-то... Это его непременно увел проклятущий старик. Куваев не слыхал, что говорила Паша и опомнился только у себя в кабинете. Мысль о Маляйке не оставляла его, и он шагал из угла в угол, как сумасшедший. Вон на столе валяется развернутая детская книжка, на дверях еще не успели закрасить выцарапанных нетвердой детской рукой каракуль, а где он теперь?.. Куваеву делалось душно. Он выбежал на улицу и на первом извозчике, попавшемся под руку, бросился, на новые розыски и до шести часов утра исколесил все окраины. Все было напрасно: Маляйка точно провалился сквозь землю... -- Что же это такое?-- спрашивал самого себя Куваев, хватаясь за голову.-- И за что?.. Не раздеваясь, он бросился на кушетку, подавленный и уничтоженный. Сон бежал от глаз. Каждый шорох заставлял прислушиваться. На улице уже начиналось движение. Шли и ехали каждый по своему делу, а он, Куваев, не понимал даже, что делается с ним. Еще неиспытанное жгучее чувство охватило его: ведь в Малайке он терял все... Да, он, большой человек, прилепился к нему всей душой и в его присутствии забывал все остальное. Часов в восемь пришла Паша с заплаканными глазами, и Куваев был рад живому лицу. Она что-то говорила, кажется, просила лошади и наконец ушла. Куда она ушла?.. Неужели уж девять часов?.. Как сильно сегодня звонят где-то на колокольне... Потом Куваев слышал, как в спальпе гремел умывальник -- это умывалась вставшая раньше обыкновеннаго Варенька. О, как он теперь ненавидел ее, ненавидел за все, и даже сам испугался своего чувства.