IV.
Похороны примадонны устроились самым торжественным образом. Собралась вся Хомутовская труппа, и явились недавние почитатели и поклонники безвременно угасшаго таланта. Вся улица около "Калифорнии" была запружена толпой любопытных и просто случайных уличных зевак. День выдался светлый и теплый, какие бывают только в конце марта, когда появятся первыя проталинки и дорога почернеет. Карнизы домов обрастали за ночь ледяными сталактитами, а теперь с них бежала вода. В ближайшем саду перекликались галки, вечно ссорившияся с обижавшими их воронами. Целая толпа нищих и необыкновенно убогих старушек осаждала подезд "Калифорнии" с ранняго утра, перебраниваясь с двумя полицейскими, торчавшими здесь же "для порядка". Всей церемонией распоряжался сам антрепренер Хомутов, великий художник по части всевозможных церемоний. Его бритая, одутловатая физиономия появлялась за-раз в нескольких местах, а надсаженный голос раздавался во всех комнатах. Это был настоящий провинциальный антрепренер -- подвижный, немножко грубый и никогда не унывавший. Про него говорили, что он и родился несостоятельным должником, и теперь занимал деньги даже у капельдинеров. Каждый год Хомутову пророчили крах, но приходила осень, и он являлся в Бужоём с новой труппой и все столбы оклеивал своими афишами. В своем театре он был всем: актером, декоратором, режиссером, а в случае затруднения садился на капельмейстерское место и дирижировал оркестром. Всегда прилично одетый, всегда озабоченный и всегда с готовой остротой, висевшей у него на кончике языка, он был незаменимым человеком в разных торжественных случаях -- на юбилеях, на торжественных обедах, на встречах и проводинах. Он убирал зеленью комнаты, заколачивал гвозди, подносил дамам букеты, ругался со всеми рабочими, учил поваров и лакеев, говорил остроумные застольные спичи и, потный, усталый, разсерженный, повторял: -- Нет, слуга покорный! От такой собачьей жизни можно умереть!.. В "Калифорнию" он явился перед выносом, вместе с о. протодьяконом, котораго раздобыл, несмотря на всевозможныя препятствия. Прежде всего оказалось, что все было сделано невозможно, и Хомутов собственноручно принялся обивать гроб новой материей: розовая была слишком банальна -- нужно голубую, это эмблематический небесный цвет, да и глаза у Елены Михайловны были тоже голубые. Полетели со своих мест цветы и венки, переменены были подсвечники; "бедная Лили", явившаяся в пестрой бухарской шали, должна была надеть простой черный платок, актерам повязан на локтях креп, лестница увешана гирляндами из хвои, на лошадиных попонах явились иммортельки и т. д. Уложив покойницу в гроб своими руками, Хомутов посмотрел ей в лицо, отвернулся, чтобы вытереть слезу, и, обратившись к доктору Щучке, проговорил: -- Как вам, доктор, не совестно: вы лишили меня лучшей артистки. В своей труппе Хомутов походил на петуха в курятнике, и самые строптивые невольно покорялись его неугомонной воле. За-глаза все актеры ругали его, чтобы выкупить хоть чем-нибудь свое рабство. Актрисы плакали, капризничали, даже плевали в физиономию Хомутову, но всякия недоразумения заканчивались только новым торжеством антрепренера. Только в одном случае Хомутов был безсилен: он никак не мог отделаться от Мясоедовой, глупой и неспособной актрисы, которая висела на Хомутовской шее, как пудовая гиря. Эта связь тянулась пятнадцать лет и стоила больших денег -- другими словами, Хомутов забивал все свои средства, чтобы вытащить Мясоедову на столичную сцену. Увлечения другими женщинами и легкия закулисныя интрижки Хомутова в счет не шли, раз потому, что Мясоедова слишком хорошо знала театральный быт, а потом каждая новая шалость выкупалась самой тяжелой ценой -- неуязвимый антрепренер валялся в ногах у своего идола и плакал, как ребенок. Каждое смазливое женское личико, появлявшееся на сцене, стоило ему страшных сцен домашней, ревности, оскорблений и просто оплеух. Всего комичнее было то, что Хомутов, знавший порядочно сцену и умевший определить артиста с двух слов, считал Мясоедову непризнанным талантом. Публика ея не любила, но Хомутов упорно воевал с этим равнодушием, подкупая газетных рецензентов, устраивая дебюты Мясоедовой в столице, загораживая дорогу начинающим талантам. В страшной суматохе, поднятой в "Калифорнии", Хомутов успевал видеть всех и все. По пути он ласково потрепал опять плакавшаго Зайца по розовой щеке и проговорил: "бедный Зайчик!", поцеловал руку у Орловой, освежил о. протодьякона коньяком, больно ущипнул подвернувшуюся Пашу и, отведя в сторону Щучку, приказал: -- У Булатова нет шубы... Поезжайте ко мне и привезите, у меня там есть старая енотка. -- Послушайте, вы за кого меня принимаете? -- Что же, по-вашему, родной отец должен итти за гробом своей дочери в одном сюртуке?.. Вы привезите шубу, а потом я к вашим услугам. Куваев нарочно приехал к самому выносу тела, чтобы не служить мишенью городских разговоров, участливых взглядов и сдержанных улыбок. В толпе актеров были и частныя лица: товарищ прокурора, два адвоката, несколько купцов и чиновников. Одни пришли из любопытства, другие, чтобы потолкаться в пестрой актерской толпе. Этот сбродный мирок остался верен самому себе и в наглядном присутствии смерти: та же фальшь, та же безустанная интрига и неунимавшаяся сплетня. -- Мы только вас и ждали, чтобы начать вынос...-- шепнул Хомутов Куваеву, устраивая певчих в две шеренги -- регент напился в буфете прежде времени, и Хомутову пришлось занять его место. Похоронная процессия растянулась на всю улицу. Впереди шли певчие с регентовавшим Хомутовым, за ними седой старичок-священник в свесившейся на бок ризе, его поддерживал о. протодьякон; дальше следовал пустой катафалк -- гроб несли артисты-мужчины на руках, а женщины несли венки. Кучка театральных любителей замыкала шествие. Погребальный звон, шлепанье просачивавшейся под ногами воды, смутный говор напиравшей со всех сторон толпы -- все это перемешалось в голове Куваева в невообразимо пеструю и тяжелую картину. Но странной случайности он все время смотрел на широкую спину Булатова, который с важностью, приличной случаю, шагал сейчас за гробом, облеченный в Хомутовскую енотку. Это была последняя ложь, но старик был доволен, и мы боимся сказать больше -- счастлив. Он на несколько часов являлся героем дня, и все взоры были устремлены на него: "бедный отец великой артистки!" Театральныя дамы шли с бледными лицами, некоторыя плакали, и только одна "бедная Лили" цвела, как свекла. Доктор Щучка шел рядом с ней и трогательно напоминал, где нужно было обходить мокрыя места и лужи. Торжественное отпевание в церкви ничем особенно не выделилось, кроме того, что Зайцу сделалось дурно, и с ней пришлось отваживаться. Пьяный комик Недорезов тоже плакал. Путь на кладбище шел тем же порядком, с тою разницей, что гроб везли на катафалке, а театральныя дамы ехали на извозчиках. Доктор Куваев ехал вместе с другими и, угнетенный всей этой мишурой, обдумывал свое собственное глупое положение. -- Необходимо этого Маляйку сбыть с рук,-- разсуждал он, перебирая в уме своих знакомых.-- А то в самом деле... Чем дальше он думал на эту тему, тем несомненнее казалось ему решение: всякия глупости нужно обрывать разом. Такой ход мыслей нарушался только воспоминанием о Паше, которая встречала его каждый раз таким благодарным и беззащитным взглядом. Странно, что о самой Елене Михайловне он почти не думал и как-то не мог проникнуться настоящей жалостью ко всему случившемуся, как и все другие участники похорон. В самом деле, выходило как-то так, что покойница оставалась в стороне, а всякий думал о своих делах. Да и что она такое была для них всех?-- случайный человек, заброшенный в хомутовскую труппу, Бог знает, каким ветром. Когда процессия наконец прибыла на кладбище, все почувствовали себя очень утомленными, особенно дамы. Явилась общая мысль поскорее оставить покойницу на кладбище и вернуться к своим текущим делам. Первый ком земли бросил Булатов, за ним Хомутов. Дамы с бледными лицами заглядывали в отверстие могилы и старались бросить горсти песку, чтобы мерзлая земля не стучала о гробовую доску. Когда проворные могильщики торопливо начали работать лопатами, Булатов как-то глухо вскрикнул и схватился за грудь, но публика уже спешила расходиться и на него не обратили внимания. -- Я подарил ему эту шубу...-- заметил Хомутов, усаживаясь в сани Куваева.-- Что же, в самом деле, и на нас есть крест: не околевать же старику на морозе. -- Куваев, Куваев, посадите меня!..-- кричал Щучка, протискиваясь к саням.-- Моей лошади где-то нет... -- К сожалению, вы опоздали, милый доктор,-- отвечал Хомутов, закуривая сигару.-- Вы поедете с Лили... Бедняжка устала и требует серьезнаго участия... В "Калифорнии" был устроен довольно порядоч