– Ты видишь это? Вон там, прямо там…
Он никогда не видел. Но вера ее в сверхъестественное была так сильна, что однажды Тони схватил ружье, хранившееся у постели, прицелился туда, куда она указывала и выстрелил. Пуля попала в стену над кроваткой Питера. Малыш заплакал. Тони считал, что к ним является призрак его погибшего отца, но Авис видела Мрачного Жнеца, предвестника смерти. Она боялась, что он приходит забрать кого-то, кто ей дорог и кого она любит.
Жизнь молодой семьи была нелегкой. Денег вечно не хватало, хотя Сесилия подарила им на свадьбу 2450 долларов (по сегодняшнему курсу это 20 250 долларов) – 450 долларов в сберегательных облигациях и две тысячи, сэкономленные из 10 тысяч флотской страховки. Но к началу 1964 года, меньше чем через год после свадьбы, Тони все промотал (что неудивительно, если вспомнить, что он «поблагодарил» мать за подарок, сказав, что деньги для него ничего не значат и он предпочел бы иметь живого отца, словно мать была виновата в судьбе Антона).
Тони никак не мог удержаться на постоянной работе. Ему приходилось занимать деньги у всего города, и из-за этого они с Авис постоянно ссорились. Долги угнетали Тони.
– Мы ничего им не должны, – твердил он Авис.
Тех, кто одалживал ему деньги, он называл «невежественными козлами» и все время повторял:
– Они должны мне платить просто за то, что я с ними разговариваю[19].
Глава 4
Лайза
Маме нравилось водить машину. Казалось, ей нет дела, куда мы направляемся, лишь бы в другое место. Когда отец исчез, мы с Луизой стали все больше времени проводить на заднем сиденье маминого «Шевроле Малибу». Во время долгих поездок, особенно по ночам, Луиза чаще всего спала, привалившись к дверце за пассажирским сиденьем. Я же не могла сомкнуть глаз. Я сидела за мамой и считала фонари по сторонам дороги. Пока Луиза спала, я спрашивала маму, куда мы едем, как долго пробудем там, чем будем заниматься. В конце концов она рявкала:
– Ты когда-нибудь заткнешься?! Спи давай!
Я продолжала считать фонари и накручивать свои кудрявые волосы на указательный палец – эту нервную привычку я унаследовала от отца. Он тоже всегда так делал, когда нервничал.
Когда мы возвращались от тети и дяди Хэнка, где взрослые целый вечер пьянствовали на кухне, мама почти все дорогу ехала, высунувшись из окна, чтобы немного проветриться. В такие вечера за нами часто появлялись синие огни полицейских машин.
– Вот черт! – ругалась мама, съезжая на обочину, засыпанную гравием.
Я слышала, как она роется в сумочке, сует в рот пару пластинок жевательной резинки, бормочет «черт, черт, черт», настороженно глядя в зеркало заднего вида на полицейского, направляющегося к нашей машине. Полицейский приближался, и в машине распространялся запах коричной резинки. Обычно мама начинала улыбаться, смеяться, похлопывать полицейского по руке, и тот отделывался обычным предупреждением: «Будьте осторожнее, девушка. Вы же не хотите, чтобы с вами и вашими очаровательными девочками что-то случилось». Очаровательные девочки. Мне это нравилось. Мама смеялась, благодарила, и мы снова выезжали на дорогу и ехали так медленно, что даже пешком добрались бы до дома быстрее. Но в конце концов мама нарвалась на полицейского, который не отделался предупреждением. Маму на три месяца лишили водительских прав. Она все равно ездила, но на сей раз скорость старалась не превышать.
В долгих поездках мама словно забывала, что на заднем сиденье сидят дочери, и громко подпевала песням по радио. Ей нравился звук собственного голоса. Кроме того, пение не давало ей заснуть. Я тоже пела, но не вслух – мама могла разозлиться. Я научилась запоминать слова песен так же, как мамины истории. Она любила рассказывать, как я родилась. Все начиналось с того, как мама дрожала от холода на больничной каталке. Медсестра привезла ее в родильное отделение больницы Броктон, похлопала по плечу и ушла. Мама лежала, несчастная и одинокая. Ей страшно хотелось курить. В холле никого не было, кроме других рожениц. Женщины стонали и кричали на своих каталках.
«Чего, черт побери, я жду тут, в этом чертовом холле?» – подумала мама. Когда очередная схватка закончилась, мама нагнулась, и ее вырвало прямо на серый пол, застланный линолеумом. Голова у нее закружилась, в глазах потемнело.
Где, черт побери, хоть кто-то?
А потом родилась я.
Мама называла ту ночь худшей в своей жизни.
До сих пор не понимаю, почему она так любила об этом рассказывать.