– Нет, я думаю – твоя мама захочет сводить тебя к врачу.
Я демонстративно машу перед его носом бутыльком с личной подписью врача, что выдал его мне, нацарапанной на узкой белой наклейке по центру пластиковой упаковки.
– От психиатра. Самого настоящего, из плоти и крови.
– И ты, конечно же, рассказала ему о том, что видишь жуткое черное нечто?
Я опускаю глаза и смотрю на руки. Тимур говорит:
– Знаешь, почему я не стал паниковать, когда ты впервые рассказала мне об этом твоем чудовище?
Я мотаю головой и все еще пялюсь на свои ладони, а Тим продолжает:
– Прабабушка моего отца прожила сто один год, – говорит он. – Она умерла, когда моему отцу было шесть лет, так что он помнит её очень хорошо, – он чистит семечку, кладет её в рот. – Так вот она рассказывала о призраках, что помогают кочевым племенам и путникам, сбившимся с пути. Она говорила о странных существах, живущих в лесах и горах, бок о бок с людьми. Она рассказывала ему о них, как о чем-то реальном, что есть на самом деле, а не как о сказках и легендах. Она учила его не сомневаться в том, что говорят люди. Она учила его уважению к чужим словам и бездоказательной вере человеку. Она говорила – мы ничего не знаем о нашем мире, а потому не имеет право судить о том, чему не можем дать объяснения. Существуют они или нет – не нашего ума дело. Она говорила – всему есть причина, и не нам судить, кто в этом мире гости – они или мы.
Я поднимаю глаза и смотрю на Тимура – высокий и статный, яркий, контрастный и всё понимающий. Что он здесь делает? И я не имею в виду кривую старую лавочку перед его домом, на которой мы сидим уже битый час, а мою жизнь. Что в ней делает такой нормальный человек?
– Мой отец и меня научил уважать чужие слова, сколь бы неправдоподобными они ни были. Но… – говорит Тимур, – если все зайдет слишком далеко, я буду первым, кто пойдет к твоей матери без твоего разрешения и расскажет ей все о твоем чудовище.
Я опускаю глаза на свои руки и думаю, отчего же мой отец не научил меня верить людям на слово и уважать чужое мнение? Почему мне нечего ему возразить? Поднимаю глаза, смотрю на Тима и думаю – до чего же ему идет ярко-красный.
***
Сижу на своем чердаке и смотрю на старый «Скай» – все-таки есть вещи, которые не меняются. Забавно, но я больше не испытываю неловкости и трепета – я смотрю на происходящее глазами Кирилла и мне кажется, что это совершенно нормально – не иметь уважения к чужой интимной сфере. И тут меня осеняет – это не я его константа, а он – моя. И глядя на приседающий «Скай» я понимаю – планета все еще вертится, солнце все еще светит, гравитация все еще держит нас на Земле и никуда не делся пресловутый инстинкт размножения – «Скай» по-прежнему скачет на задней оси в ожидании оргазма. И слава Богу. Мама вышла на работу. Это тоже относится к неизменным вещам. После моей проверки на вменяемость, естественно. Врачи сказали, что я молодец, но таблетки нужно пропить еще две недели. Вздохнув с облегчением, мама вернулась туда, где чувствует себя, как рыба в воде, а я снова предоставлена самой себе. До конца больничного, который заканчивается через полторы недели, а потом плавно перетекает в каникулы. В общем, у меня лето началось раньше, чем у моих соплеменников.
«Скайлайн» останавливается, замирает и выдыхает. Все – как всегда.
Я поднимаюсь на ноги и спускаюсь на первый этаж. Выхожу из дома именно в тот момент, когда входные двери высоких ворот неслышно закрываются за очередной из его дам.
– Привет, Хома.
– Привет, Кирилл.
– Как дела, подру…– я не слушаю его – сейчас мне неинтересно. Сейчас, когда определилась его позиция относительно общего положения вещей в моей жизни, я говорю себе: «Константа – дело святое, так что её нужно держать подальше от бренного тела».
Открываю калитку и выхожу на улицу, где дома, похожие на мой дом и дом Кирилла, чуть выше по течению превращаются в одноэтажные домики, гораздо скромнее и приземестее. Там, за чередой разноцветных крыш, дорога превращается в тропу. Когда-то, семь лет назад, там лежала раздавленная мышь, а я не была так одинока.
Где мы вместе?
Пластиковый бутылек с таблетками так остался стоять на прикроватном столике – со вчерашнего дня я не приняла ни одной таблетки.
Я соврала вам. Я знаю, где.
***
Узкая тропа поднимается и вот он – мост через реку, которой уже нет. Окончательно высохла. Теперь внизу только камни, но мост по-прежнему стоит. Если вам станет интересно, как довести меня до иступленного ужаса, я вам отвечу – старый деревянный мост. Здесь мой страх дистиллирован и законсервирован. Он висит в воздухе – застывший и вечный, замороженный временем. Его никто не тревожит, а потому эта взвесь из боли и страха, распыленная в густом весеннем воздухе над пропастью с того самого дня, как я была здесь в последний раз, так же остра и свежа, как и в первые секунды после того, как все, что мне было дорого – умерло. Как раздавленная мышь.