Я дарю её всё это без остатка, и она терпеливо стискивает зубы, потому что она – очень смелая и сильная – она лучше, чем я. И прежде, чем закрыть за собой двери, я вижу, как она поворачивает ко мне голову и смотрит на меня огромными голубыми глазами. Это – не моя боль, не мой страх, не мое унижение.
Теперь, Аня, это всё твое.
***
Я залетаю домой в слезах – меня бьет истерика. Я забегаю в дом и кричу:
– Анька разбилась! Мама! Анька разбилась!
Мама округляет глаза, мама подскакивает с дивана, на котором спала – сонная, всклокоченная и растерянная. Она ничего не понимает – она слышит мою истерику, видит красные глаза, мама видит слезы и красный нос, мама видит, как меня подбрасывает.
– Таня, что…
Я начинаю истерично орать:
– Идем! Идем же!!!
Не разбираясь, мама хватает кофту и бежит за мной.
Я тащу её за собой по нашей улице, мимо домов, где в воскресенье в каждом доме обитает спокойствие выходного дня, к самому концу улицы, где дорога становится узкой тропой. Мы бежим мимо дохлой мыши, мимо старого, покосившегося сарая и рощицы с кривыми березками. Мы пробегаем огромное поваленное дерево, взбираемся вверх по тропе. Забегаем на мост, и я изо всех сил тяну её за собой – вбегаем на середину моста, и я истерично кричу:
– Вон она, мама! – я кричу и тыкаю пальцем вниз.
Мама перекидывается через перила, мама смотрит вниз, а я плачу, я истерично кричу:
– Помоги ей! Сделай что-нибудь! Давай вызовем врача. Пожалуйста, давай вызовем «скорую»!
Мама смотрит вниз, и с её лица сходит краска – она поднимает белое, как мел, лицо и смотрит на меня:
– Там никого нет.
Я захлебываюсь своим ужасом – она не хочет слушать меня, она даже не посмотрела, она ничего не хочет видеть!
– Да вот же она, мама! – кричу я. Мой голос уже осип, но я все еще кричу. – Вот она, прямо под нами! Ну как же ты не видишь мама? Как же ты не видишь?
Мама снова смотрит вниз – на тонкий ручеек реки, на покатые берега, на каменистое дно.
Там никого нет.
И когда мама поворачивается ко мне, я не верю своим глазам – мама белая, как мел, открывает бескровную полоску губ и шепчет мне:
– Там никого нет.
Я визжу и тычу пальцем вниз, туда, где камни и смерть, но мама не слушает меня. Мама подходит ко мне, берет меня за руку, и я чувствую её дрожь. Мама подтягивает меня к себе и прижимает к теплому телу – я чувствую биение сердца, волны страха и нарастающую панику.
Я никак не могу понять, почему она ничего не делает? Почему не помогает мне? Я слышу лишь:
– Там никого нет, Таня. Там никого нет…
Я отталкиваю её и кричу:
– Помоги же!
Я снова перегибаюсь через перила, смотрю вниз и вижу мою Аньку – она лежит на спине, с раскрытыми глазами, которые мертво смотрят в голубое небо. Вернее, один глаз – при падении она упала головой на острый камень, который рассек всю правую половину её черепа. Второго глаза уже не было – даже отсюда я видела зияющую дыру, полную крови. Вода обтекает её худое тельце, просачиваясь сквозь одежду, огибая тонкие конечности, лаская кудрявые волосы и забирая с собой кровь, унося её вниз по течению. Крови так много, что длинные, ярко-красные ленты тонкими рваными жгутами извиваются вдоль всего её тела, и простираются далеко вниз по течению. Особенно много крови возле головы – она бежит и бежит, не переставая, окрашивая золотые завитки в красное, превращаясь в длинные, тонкие, рваные щупальца, растущие из разбитого черепа – они змеятся в потоках воды, словно живые. Руки и ноги переломаны – правая нога вывернута наружу, левая – коленом внутрь, руки превратились в ломаные линии с неестественными углами.
Я предала тебя.
Ты была предана мне, а я бросила тебя.
Ты забрала мою боль, мой страх, моё унижение… а я бросила тебя.
Прости меня, Анька.
Прости.
Я плачу, я вытираю лицо руками, но пелена слёз снова и снова окутывает мир.
И тут я застываю, открыв рот, глядя во все глаза – тонкое тело внизу вспыхивает ярко-синим пламенем – моя Анька горит. Анька плавится, как пластмассовая кукла – огонь сжигает её одежду, кожу и волосы, сжирает куски плоти, вгрызаясь в кости, обгладывая крохотное тельце. Я кричу, я плачу, глядя на то, как изящное тело превращается в обугленный остов. Её тело сжимается, её тело корчится, съедаемое пламенем и здесь и сейчас, преданная мной, она становится тем, кем есть – черной тварью, обугленной, переломанной и преданной. Я вижу, как кровь, льющаяся потоками из её черепа, сворачивается, превращаясь в тонкие щупальца, которые змеятся в ярко-синем пламени.