По субботам легкая компания собиралась у Понаровских; тогда до Марьи Акимовны доносилось — «пика простенькая», «без двух», «раз в темную». Неуютные снова, хитрые, не то что в лото. Особенно: «Горбыль». Потом какой-нибудь чернявенький довольно выходил на кухню, наливал тете Маше в стакан коньяк. Вот дурево: бутылка красивая, а питье вонючее, как керосин. Обдирают моих, говорила она дома соседям. Этих обдерешь, отвечали ей хмуро. Все-таки приходила она домой по субботам — хорошо в двенадцать: хоть понюхать, какая бывает красивая жизнь.
Обращались с ней хозяева в общем хорошо, ремесленные все-таки люди. Особенно Сема — всегда нальет, а то и от тети Машиной не откажется. Уж у нее-то родная беленькая всегда есть тяпнуть с устатку. Так перепрячет — Лиля нипочем не найдет.
И — оба с ней на «ты».
А все равно на душе у тети Маши оставалось: похоже, как раньше когда-то мужик на панцирной сетке рядом скрипел, потный, крепкий, и грудь ласково жмет, словом, в порядке мужчина..., а, вот не муж, и все. Не муж, зарытый под Калининградом. Не муж. А что не так, когда все точно так,— она не знает.
В пятьдесят седьмом наши запустили спутник, утерли ненашим нос, молодцы. А соседи наслушались радио и говорят — Бога твоего, Акимовна, нет нигде ни хрена. Тетя Маша вслух — наотрез, а про себя думает — как же так? Выходит, и Бога уже для нее не осталось?
А в пятьдесят восьмом, в мае, сердечная пустота нарушилась. Расцвела Марья Акимовна, распустилась, как бутон. В пятьдесят восьмом Лиля родила. Инженерчиком будет, всхлипывала тетя Маша, глядя на маленького у тяжелой Лилиной груди. Инженерчиком, сказала она хриплым своим голосом, сидя во дворе золотым майским вечером.
Инженерчика назвали Витей; рос он громкий, впечатлительный. Странное дело, не болел ни свинкой, ни корью. Только разговаривал по ночам. Родители его любили очень, покупали кучу игрушек; будучи еще молодыми, себя не забывали. Витя игрушки ломал, просил вечерами не уходить. Не Лилины нервы сдали от угрозы конфискации, оставаться дома по вечерам пугало ее все больше. Сема же просто не мог без людей, застолья, хорового исполнения. Ребенок оставался на дети Машиной попечении. У нее своей жизни не было.
Любила она только Витю в целом мире. Мало ли что: они с ней на «ты». Она-то их на «вы» привыкла, хоть и смеются. Ребенок же — он и есть ребенок. А Витя, когда понял, что любят его по-собачьи, привык вымещать на ней всю тоску и обиду.
В три года «инженерчик» кричал, бил Марью Акимовну ножками и царапал ногтями. В десять лупил лыжной палкой. И сделалась тетя Маша на долгое время вполне и совершенно счастлива: с замужней поры полюбили ее впервые.
В конце шестьдесят первого, правда, с Марьей Акимовной был грех и душевный переполох: первый раз обиделась на правительство. Что такое «антипартийная группа», она не поняла, но кто своей крепкой рукой войну победил — знала очень хорошо. Пуще же всего обиделась за Ворошилова: всех главных она почитала, но Клима любила — ну совсем как живого.
Как узнала, что простили Клима, немного отошла тетя Маша от обиды. И сразу сама себя испугалась и — к батюшке. Батюшка их жил в ее же доме, только на первом этаже, куда удобства были подведены. Выслушал мирно, отпустил грех, а наперед вразумил: всякая власть от Бога. Ей-то не вразумления надо, а чтоб страх перестал; но кивала головой только тетя Маша, а сама три дня алоэ жевала, пока не успокоилась.
А Лиля с Семой не обиделись, нет; те сразу о каких-то родственниках в Черновцах, да кого за что и на сколько. Как ни любила их тетя Маша, все-таки понимала по-честному: случись что серьезное — на них надежда плохая. У них всегда одни свои в голове.
В шестьдесят третьем Лиля вошла в известность, купили Семену трофейный «оппель-кадет» цвета окрошки. «Инженерчик» считал уже до ста и писал «Ворошилов», а няня-то Маня аж на переднем сиденье катила за продуктами на крытый рынок, прямо перед лицами бывших товарок.
Вот в шестьдесят шестом сделал Сема хор, а в шестьдесят седьмом прогремел хор на всю Волгу коронной песней «Сверхсрочники-многостаночники»; в шестьдесят восьмом сделал Семен «Москвич-412». у Лили к тому времени зрение понизилось до минус одного: зубы внимания требуют. Зато жила спокойнее. На дому теперь принимала, только кто со своим золотом. Потому что послабка: надомников трогать перестали, кроме тех, кто золото скупал. Тех-то по-прежнему — с конфискацией.
Решили Вите внимание уделить и укатили с ним по Волге до Горького, а вернулись через восемь дней в плохом настроении. Шулера обчистили, объявила двору тетя Маша, а сама ждет, что объяснят ей, кто такие шулера. Но молчала скамейка, только переглядывалась.