В лифте ехал, устало прислонившись к стенке. Анька так и не позвонила. Справилась? Гордость не дала хотя бы поговорить со мной? Могла бы доложить, например, что у них всё хорошо. Надо будет в контракте прописать, чтобы каждый час отчитывалась. Или нет, каждые два-три часа. А то дни превратятся в кошмар от бесконечных звонков. А мне ещё работать нужно.
В квартиру я заходил как вор: очень тихо открывал замки и порог переступал буквально на цыпочках.
Тишина. Раньше я как-то её не боялся — воспринимал как благословение. А сейчас струхнул, аж руки затряслись неожиданно. Это всё Анька. А я моментально в параноика превратился. Откуда у неё это — если тишина, то жди беды? Ведь она говорила, что не умеет с детьми? Может, у женщин это на генетическом уровне записано? Какая-то внутренняя мудрость?
Сердце у меня из груди чуть не выскочило, пока я до детской дошёл. Ой, не к добру… всё как-то чересчур тихо-мирно, быть такого не может.
Я когда дверь открывал, глаза закрыл. Можно подумать, это бы меня спасло. А когда открыл… глазам своим не поверил.
Анька… спала. В обнимку с Ромкой. Лежали, как два голубка. Руки сына доверчиво на её шее сомкнулись, словно он боялся, что Анька куда-то денется. А куда ей деваться, если она дрыхнет без задних ног. Кудри сбились, халат мой на ней — как на чучеле огородном. Большой чересчур. Рукава подвёрнуты в три раза.
А потом я понял, что не так. Нос красным пятачком. Брови уродливо широкие. Над верхней губой — усы с завитушками вверх нарисованы. Красавица моя. И сын — художник от слово «худо».
Мишка сидел у Ромки с Анькой в ногах и вдохновенно разрисовывал Анькины пятки. Розовые такие, красивенькие. Правда, уже наполовину синие.
В груди у меня похолодело. Маркеры. Жирные ядовитые маркеры. И я не знал, отмываются ли они. Пятки что… а вот пятак с усами да брови, как у великого лидера прошлого — это атас.
— Михаил! — получилось слишком громко, но зато так холодно, что меня самого передёрнуло.
Мишка замер. Глаза на пол-лица. В этот момент он очень на Ромку похож стал, хоть ничего общего у них во внешности не наблюдалось. Беззащитный испуганный взгляд. Он же понимает, что пакость делает.
— Это что такое? — громыхнул я, как ведро о железный лист.
Мишка готов был маркер себе в задницу затолкать, но прятаться поздно. Не отвертишься. И тогда он упрямо сжал губы.
Анька встрепенулась и подняла голову. С ужасом посмотрела на меня. Красный нос. «Лохматые» брови. И рот до ушей, как у клоуна в цирке. Тоже красный, широкий, нарисованный от души, но криво.
Титаническим усилием я заставил себя не ржать. Но грудь у меня ходила ходуном. Нет, правда, сдержаться сложно. А Аньку нужно видеть. Это действительно смешно. А она такая сонная, глазами хлопает.
Я перевёл взгляд на сына.
— А мы в пиратов играем! — выдал Мишка. — Аня, скажи ему!
Аня? Однако… что за ерунда… кто позволяет себя в здравом уме уменьшительным именем называть.
— Да, играем, — кивнула Анька. Локон упал ей на глаза, и она его сдула. Губы трубочкой сложила и «пф!» сделала.
— И боевая раскраска, значит, входит в правила игры, я так понимаю.
На Аньку я больше старался не смотреть. Сверлил дырку в обоях. Там кораблики плыли по синему морю. Морская тематика. В тон их непонятных игрищ.
— Анна Валентиновна, ты давно в зеркало смотрелась?
— Ну… в ванной, — осторожно поделилась сокровенным она.
— Самое время снова посетить сей выдающийся кабинет.
Анька больше ничего спрашивать не стала. Вылезла из постели и заботливо поправила на Ромке одеяло. Младший сын спал, как ангел. Рот приоткрыт, ручонка выглядывает.
От очень простого Анькиного жеста сжалось сердце. Вот как она так, а? Откуда это в ней? Ведь не передо мной красовалась. Не для меня её нежность — для почти незнакомого мальчика. Не показушно, а… будто по-другому и нельзя никак.
Анька выскочила в коридор, забыв надеть тапки. Я видел, как сверкает её синяя пятка. Из ванной раздался душераздирающий вопль. Нет, я не прав: раздался бы. А так он прозвучал придушенно, но вполне натуралистично: ведьма Варикова рычала от злости и бессилия.
А я тут же вспомнил, что воды в ванной нет — перекрыта её же лёгкой ручкой.
Анька тоже это вспомнила: потянулась кран открыть, но какой там. Глухарь — птица страшная, хоть и с виду красивая.
— Я же просила вызвать слесаря, — вроде спокойно, но как-то слишком остро полоснула она меня. Так жёны достают мужей, упрекая их в безалаберности. Я ей даже не возразил: губы у Аньки тряслись. Сейчас расплачется. За спиной у меня маячит Мишка. Наблюдает.