— Не-е-ет! — Шабанов даже не заметил, что прорычал это вслух.
Егорий и Вылле обменялись встревоженными взглядами.
— Вот что, Харламов… ты у нас мужик крепкий… две кережи утащишь запросто. У меня тут еще одно дело сыскалось — должок Пекке вернуть… Уйдет, когда еще сквитаюсь?
Голос звучал сухо, обыденно, словно и впрямь задолжал кабатчику полугрош за выпитый намедни штоф царевой сивухи.
Его почти не отговаривали — Егорий выразительно постучал пальцем по лбу: лемминги, мол, в башке завелись, один в бой собрался!.. Постучать-то постучал… но молча. То ли девушку пугать не хотел, то ли раздумывал, как бы самому поучаствовать… затем взгляд Харламова остановился на раненом Федоре…
— Уж прости, Тимша, — виновато сказал Егорий. — Здесь я тебе не помощник: мне бы Федьку с девахой вытащить…
Вылле с плачем бросилась на шею Шабанову.
— Зачем спасал, а? — причитала она. — Меня спасал — сам умирать идешь? Ты «вместе будем» сказал? Сказал. С собой бери! Не пойду в Кола, пойду с тобой умирать!
— Покаркай, дурища! — подал голос очнувшийся Букин. — Очаг языком лизать будешь!
Вылле ахнула, ладошка с размаху шлепнула по губам.
— Как есть дурища! — пролепетала лопарка. — Такую с собой брать? Совсем нельзя — плохо будет!
— Так и решим, — внешне спокойно подытожил Сергей. — Егорий у нас с Кандалакши, Федор и вовсе с Порьей губы — до Умбы всяко довезут. Жить будешь у моей… мамы. — назвать Агафью матерью Сергей сумел без особого напряжения — никуда ее кровь из шабановских жил за четыре столетия не делась… разве что пожиже стала немного… или не стала?
Сергей хитро подмигнул:
— Расскажешь, какой у ней сын молодец: мне-то не поверит, скажет, хвастаюсь.
Вылле шмыгнула носом и несмело улыбнулась.
— Скажу… мой жених — самый сильный, самый смелый… и самый красивый!
Сергей машинально потрогал до мяса стесанную щеку и согласился:
— Ага. И еще я самый хитрый и живучий.
— Тьфу, балаболы, — слабым голосом выругался Букин. — Верно говорят, два сапога — пара.
— Чья бы корова мычала, — не выдержав съехидничал Егорий. — Небось сам бы с Тимшей побежал, кабы не дыра в боку.
Федор посмотрел на Шабанова… и завистливо вздохнул.
* * *Посреди лагеря пылали нагруженные провиантом сани.
Уцелевшие олени сбились в кучу, косили на огонь круглыми безумными глазами. Если б не надежная привязь — ищи их по тундре.
Вокруг саней бестолково суетились ватажники, закидывали огонь снегом… дурачье! Ясно же — пропала еда, уголье осталось. Ничего… недалеко хутор должен быть, там и еда, и сани и олени… и бабы! Должна быть у бонда жена. Еще и дочка найдется! Кинуть бонду побрякушку из тех, что в монастыре взяли — он и свечку подержит!
Ветер поменялся, в спину дохнуло густым смрадом сгоревшего мяса. Весайнен скривился, отошел — в темноту, к опушке леса, подальше от свидетельства собственного бессилия.
Утонувшие под лохматыми бровями глаза сторожко следили за лесом. Бессилие перед невидимым врагом рвало грудь. Воины роптали — от вожака отвернулась удача. Где видано — два русса из лагеря девку уволокли! Да не просто из лагеря — из куваксы самого…
Да. Это позор. Позор, от какого не отмыться. Лишь sisu — кодекс воинской чести не давал ему выхватить меч и упасть на острие. Умереть — значит сдаться, уступить.
А как хорошо начиналось! Добычливые походы, награда из рук Юхана Третьего, прозвище «победитель русского медведя»… где оно? Сыновья в земле, Весала — гнездо родовое! — дочиста выжжено, дружинники — лучшие, опытные, почти братья! — под Колой лежат. Оставшихся ночами режут, как зверье отстреливают. Полторы сотни лучших воинов было — сейчас едва четыре десятка набирается. И те лесного духа-Хийси поминают, детские сказки про людей-росомах вспомнили, от кустов шарахаются.
Весайнен тихо, чтоб не услышали в лагере, зарычал. Кулак врезался в корявый сосновый ствол. Брызнули щепки, с ветвей на плечи рухнула снежная лавина. Снег забился под рубаху, по спине потекли холодные отрезвляющие ручейки… но владевший отрядом страх успел тронуть струнку в душе вожака.
Что если не зря бормочут? Разозлили духа, и послал он за Пеккой росомаху двуногую… гонит, как оленей — пока из сил не выбьются. Все повадки схожи — в открытый бой не идет — из засад нападает, добычу, что съесть не может обязательно испортит… — Весайнен угрюмо покосился на догорающие сани и явственно скрипнул зубами. — упорный зверь, как его лохматая родня — те тоже за жертвой днями идти могут, знают: никуда не денется, упадет в изнеможении…
В изнеможении? Он — Пекка Весайнен! — в изнеможении?! Бешенство таки отыскало лазейку — Пекка еще раз ударил по сосне — боль отрезвляла.
Ничего, не одни росомахи упорством известны — это и в sisu одна из заповедей, посмотрим, кто упорнее.
Весайнен решительно зашагал обратно — ночевки в лесу не будет. Отряд идет к хутору. Сейчас. Немедленно! Пусть росомаха вокруг забора бегает, запахи горячей еды нюхает, от голода воет! Пусть, потеряв разум, лезет внутрь — арбалетный болт проучит надоеду!
— Потнимайся, сфиньи! — бросил он замешкавшимся монахам. — пыстро-пыстро хотить — живой пыть!
* * *Сергей прищурясь смотрел, как уходит в ночь поредевший пеккин отряд. Факела становятся все меньше и тусклее. Скоро их скроет лес, и тогда можно будет вставать.
Шабанов ждал. Душу раздирали противоречивые чувства. Радоваться бы: получилось-таки сани поджечь — две ночи смотрел, как дозоры ходят, примеривался как головню половчее в сани пристроить, — высмотрел, улучил момент. Пусть оленей ездовых жрут, а сами впрягаются. Хорошо? Хорошо. Плохо другое: Весайнен, словно нутром своим звериным чувствует на кого охота — ни разу под самострел не подставился. И сейчас в кои веки один в лес отошел, так в другом конце поляны.
Факела растаяли в ночи, на поляне остались россыпь рдеющих углей да раскиданное по снегу обгорелое тряпье. Сергей медленно и беззвучно выбрался из оборудованной на открытом склоне лежки, тенью шмыгнул за деревья.
«Придурки каянские! Любо-дорого смотреть, как они кусты стрелами осыпают, под каждый выворотень копьями тычут. Хрен вам в сумку, уроды! Шабанова так легко не взять. Я вам еще крови попорчу».
Он споро вскарабкался на сопку, осмотрелся — вон они, факела. Вроде только что с поляны убрались, а уж еле видно.
«Горят пятки-то? Ничо, как не спешите, а я все равно вперед буду!»
Сергей даже не улыбнулся — после истерзанной Вылле, после замученных монахов он забыл, как это делается. Лишь глаза еще жили на обмороженном, покрытом струпьями, неспособном на мимику лице…
Если бы Весайнен увидел пылаюший в них огонь — не остановился бы до самой Весалы.
Первый капкан Сергей нашел в пяти верстах от хутора большой, к сосне цепью привязанный — не иначе медвежий… Дальше он шел куда осторожней, неустанно высматривая малейшие признаки недавнего человеческого присутствия…
В макушках елей гудел ветер, неумолчной гул начисто скрадывал прочие звуки.
Зверолов — коренастый финский увалень, — беды не ждал. Даже когда Сергей приблизился вплотную, он продолжал неторопливо возиться с непослушным железом.
«Зря ты мне попался…» — угрюмо подумал Шабанов. Самострел привычно лег в руку…
Звон тетивы и глухой удар. Кованый лист наконечника вонзился под лопатку. Зверолова развернуло, бросило навзничь. Тело конвульсивно изогнулось. Несколько мгновений финн касался снега лишь затылком и пятками… затем мышцы обмякли. Светлые, как северное небо, глаза недвижно уставились на Сергея.
Шабанов с минуту постоял над убитым — никаких чувств. Ни сожаления, ни вины… Душа оледенела.
— Зря ты мне попался… — повторил Сергей уже вслух.
Холодные колючие звезды бесстрастно взирали на мир. За плечом уходящего Шабанова позвякивали ненужные мертвецу капканы — четыре острозубые железные смерти.
Что хозяин хутора гостей не ждал стало понятно по наглухо запертым воротам. Впрочем, Шабанов и на рассчитывал на гостеприимство.
Метко пущеная стрела оборвала жизнь горластой лайки. Над забором бесшумно мелькнула тень…