— Беседник нашелся! — на всякий случай буркнул Тимша, перевязывая распоротую ладонь.
Суржин хмыкнул еще раз и посерьезнел.
— Все! Хватит лясы точить — у нас еще половина тюков на борту. Пшел вон, растяпа! Иван! Цепляй наживку, Тихон с веслами и один справится.
Еще бы не справился — косая сажень в плечах! — Шабанов ревниво покосился на свои и шмыгнул носом — из Тихона троих таких выкроить…
Иван молча пересел, широкая ладонь черпнула забортной воды, плеснула на планширь… Порозовевшая вода стекла в шняку, за борт не пролилось ни капли. Сергей недоуменно пожал плечами — ритуал наверное…
Снова разматывается тюк… Ярус — тридцать тюков, один тюк — четыреста шагов… Даже если половина снаряжена, все равно надолго затянет… рука еще ноет, хоть волком вой! И горит, ровно в костер сунул!
Примостившийся в сторонке — чтобы не мешаться, — Шабанов украдкой покосился на Суржина… ладонь тишком нырнула за борт… Попавшая в рану соленая вода защипала так, что на глаза навернулись слезы — Сергей закусил губу, чтобы не вскрикнуть… затем холод приглушил боль, принеся долгожданное облегчение.
«Нельзя так», — шевельнулось в глубине сознания. «Акулы кровь учуют!»
Сергей мгновенно выдернул руку из воды, сунул за пазуху. «Какие акулы? Сроду, кроме сельдевок, ничего в Баренцухе не водилось», — успокоил он себя, но от борта отсел.
«Кто я? Где? Когда? — вопросы перли скопом, сталкивались, пихали друг друга. — Кто такой Тимофей Шабанов? Почему в голову лезет?» Ответов не находилось…
«…и леший с ответами. Не до них.» Руку дергает болью, ровно жилы бес теребит. Шабанов кривится, нетерпеливо смотрит на оставшиеся тюки. «Еще два. Скорей бы уж к берегу… там изба натоплена, зуйки[4] каши наварили…»
Мысли путались, Шабанов не различал, где кончаются тимшины и начинаются сергеевы. Ни в бред, ни в кошмар не верилось — в кошмаре от боли слезы на глаза не наворачиваются. Впрочем, от Тимши разве что воспоминаний чуть-чуть, да говор старинный… Сергей он. Сергей!
Рядом со шнякой, распоров волну косым плавником, пронеслась серо-стальная торпеда. Хрустнуло, разлетаясь на щепки попавшее в акулью пасть весло. Вывернувшийся из рук валек ударил Тихона в грудь, бросил на дно шняки. К небу нелепо взметнулись обутые в бахилы ноги.
— Акулы! — охнул Иван, отпрянув от борта. В руку Суржина сам собой прыгнул тесак. Глаза напряженно буровили водную глубь.
— Коли на борт выметнется, — хрипло приказал он, — к другому кидайтесь — откренивать. Опружит шняку — никому не жить!
— Знаем, — буркнул Тихон.
«Опружит? — не сразу понял Сергей. — А-а, перевернет! Это да… Тогда уж точно — на корм…» В душе, холодным склизким червяком, зашевелился страх. Что теперь? Сидеть и ждать, сожрут или нет? В скользнувшую по обшивке ладонь ткнулось гладкое круглое древко.
«Это еще что? Багор?! Хар-рошая штука — багор!» Сергей сжал древко здоровой рукой и поднялся. Страх исчез, сменившись невесть откуда взявшимся азартом. «Не кошмар? Все по правде, да?! Проверим. Акулами меня пугать…»
Шабанов оперся коленом на борт. Распоротая крючком ладонь снова нырнула за борт.
— Что делаешь, олух? — взвыли за спиной… Сергей даже не обернулся.
«Ну где ты, стерва? Где?» — билось в мозгу.
Акула вынырнула из-под днища, внезапно и резко. Медвежьим капканом клацнули челюсти, и тварь скрылась из вида.
— Ку-уда?! — бешено гаркнул Сергей. Окровавленная тряпка зашлепала по воде.
Острый спинной плавник разрезал волну в полусотне метров от шняки. Акула разгонялась, на сей раз не собираясь упускать добычу.
— Опружит! Ей-богу опружит! — запричитал кто-то из Федосеевых.
У самого борта акула повернулась боком, взмыла над водой, опираясь на хвостовой плавник. Налитое хищной силой тело упруго изогнулось, готовое обрушиться на шняку… Сергей вскочил. С яростным ревом. Сейчас он расквитается! За все — за кошмары идиотские, за Воробья поганого… за хорошее, плохое и за три года вперед!
— Получай!
Кованый наконечник багра вонзился в жаберную щель.
На миг все замерло в напряженном равновесии — акула давила всей тяжестью, Сергей, уперев пятку древка в бедро, отчаянно сопротивлялся. Багор дрожал, гнулся, жалобно трещал.
Один миг. Долгий, как Вечность… Акулий оскал против человеческого, мертвящий взгляд агатовых глаз-пуговиц против яростно-голубого, опасного, как застигшая в тундре пурга…
Акула не выдержала первой. Судорожный рывок бросил ее прочь от шняки и страшного человека. Оставляя за собой багровую полосу крови она нырнула в глубину, в безопасность…
Сергей постоял еще немного и, уронив под ноги багор, опустился на банку. Дикая лють сменилась опустошенностю. «Какой там кошмар — все реально… и ничего не изменилось… та же шняка, те же поморы… дом где, я вас спрашиваю?!»
По телу пробегали волны обессиливающего озноба. В растревоженную руку хлестнуло очнувшеся болью.
— Шабановская порода, весь в отца, такой же бешеный, — уркнул Суржин, и непонятно, что преобладало в голосе — уважение или осуждение.
— На берег надо! — жалобно сказал Тихон. — Все равно на ярус не сядет ничего, или акулы рыбу обожрут…
— Эт-т верно… — вздохнул хозяин.
Оставшиеся тюки развивать не стали. Через несколько минут на волнах закачался отмечавший конец яруса буй, опустевшая шняка ходко побежала к становищу.
Суржин молчал до самого берега.
— Хороший ты парень, Тимша, — сказал он, когда под килем шняки заскрипел береговой песок. — Только не обессудь, в море я тебя больше не возьму. На тоню иди, по семгу…
Вот так? Запросто? Взял и выгнал? Позорище небывалое!
За что?! За то, что акулу прочь отогнал?
«Снова проклятый Тимша. Так и рвется наружу. Сгинь!»
Не сгинул — наоборот, отпихнул Сергея в темноту, в дальний уголок мозга. Рука моляще потянулась к Суржину, но тут же бессильно упала на колено.
— Полпромысла позади! Кто мне долю даст? Чем зимой мать кормить буду?! — горько спросил Шабанов.
— За полпромысла и получишь, — отрезал Суржин, вмиг напомнив, кто здесь хозяин. — Даже с лихвой. А в шняке моей бешеным места нету. Не хочешь конца промысла ждать — лопарей проси, пусть в Колу отвезут, а там, глядишь, и оказия в Умбу сыщется.
Конец разговору. Покрученнику[5] с хозяином не поспоришь. Как жить-то теперь? Как людям в глаза смотреть?! В горле задавлено клокотнуло рыдание. Шабанов, не помня себя, побрел к берегу, грудь легла на обнажившийся по отливу валун, в мокрое от слез лицо плеснуло волной…
«Пусть плещет — подумают, что не слезы по щекам, а вода морская… одну соль от другой не отличить…
Волны накатывали, одна за одной, сбивая дыхание, вынуждая недовольно морщиться… Тимша отступил, жалобно всхлипнув напоследок. Осталась пустота.
«Надо бы встать, сколько валяться можно…»
— Серега! Слышь, Серега? Да что с тобой сегодня? Кончай дурить, а? — писклявый голосок настырничает, комаром над ухом зудит…
Шабанов неохотно разлепил веки… небо… чистое, ни облачка… мишуковская сопка с бело-ягельной проплешиной на вершине… залив… Солнце на востоке — дело к утру идет…
Сергей медленно повернул голову. Взгляд уткнулся в сидящего на толстом оранжевом борту надувнушки Веньку. Сокурсник напоминал потерявшегося щенка. Даже поскуливал с перепугу. Зажатый в кулаке черпак мелко дрожал, тяжелые капли срывались с брезентового донышка, падали на на обтянутые старенькими штанами колени… Венька не замечал.
— Серега! — почему-то шепотом позвал он. — Ты как? Я уж и по щекам бил, и воду лил, а ты…
Венька порывисто вздохнул. Шабанов улыбнулся.
«Дома! Никаких промыслов, никаких шняк… и никаких акул!!!» Сергей потер глаза — как бы со сна — на деле избавляясь от предательски выступивших слез.
Веньке рассказать? Не-е, такое рассказывать — прямая дорога в «дурку»… мозги лечить.