DIESEL протянул к Леушину растопыренную пятерню. Венька попробовал увернуться, но бандит оказался быстрее. Волосатая лапа крепко стиснула венькино плечо.
— Оставь парня, — в голосе Тимши звучало спокойствие. Ледяное спокойствие, замороженное.
«Мразь… не люди вовсе — липкая, тошнотворная мразь! Таких порешить и греха нет — на Руси чище станет.»
Два шага к гаражу — в приворотный брус изнутри воткнут бритвенно отточенный плотницкий топор.
— Отпусти-ить? — насмешливо протянул Гарик. — Не отпущу, что будет? Заплачешь?
Любовно отшлифованное топорище плотно легло в ладонь. Тимша скользнул навстречу бандиту…
Извернувшись вспугнутой крысой, Гарик отскочил, рука бандита нырнула в карман… топор оказался быстрее.
Сверкающий полукруг чиркнул по блестящей от дождя кожаной куртке. Легко чиркнул, небрежно, словно и не стремясь достать, поранить… из длинного прореза показалась рифленая рукоять пистолета. На землю вывалился обрубок пальца. За ним второй…
Бандит неверяще поднес к глазам ставшую вполовину короче ладонь. Алый поток стекал по кисти, наполнял рукав…
— Ты че, с-сука? — запоздало взревел Кабан. Ожиревший мозг не сразу сообразил, что жертва не собирается угодливо кланяться. — Я ж…
Смешанный с матом вой Гарика заглушил конец фразы, но Тимша и не слушал — с тем же неживым спокойствием он шагнул навстречу выхватившему нож Кабану…
Что прочитал в холодных, как арктический лед, глазах привыкший к покорности жертв отморозок? Ему виднее.
Кабан студенисто вздрогнул, попятился… и побежал. Неуклюже, оскальзываясь и пачкая модные кроссовки густо замешанной на машинном масле грязью.
— Валим, Гарик! У шкета крыша съехала! — донеслось писклявое вяканье.
Гарик, завывая от боли, устремился следом. Из прорезанного кармана выпал пистолет, негромко скрежетнул по гравию…
Тимша остался у распахнутых ворот гаража. Топор еще раз крутанулся в руке, удобно лег на сгиб локтя.
— Ептыть! — выдохнул очнувшийся от ступора Леушин. Заляпанная грязью кроссовка опасливо — будто тот мог вцепиться — пихнула отрубленный палец. — Ну ты, даешь… А я вот растерялся… тоже хотел… а… Ну растерялся я!
Слова срывались с трясущихся губ, сыпались горохом на раскисшую под дождем землю.
— Закрывай гараж, Венька, — буднично сказал Тимша. — На сегодня отработали — темнает уже…
— Отработали? — Венька нервно хихикнул. — Да уж, отработали. По полной схеме!
Он согнулся, прижав руки к животу, под ноги хлынула рвота.
— Ничо, — ровным голосом успокоил Тимша. — со всяким бывает… ты другое скажи — чего с пистолем делать? В милицию несть не с руки — таки я шишу[23] грабку-то пообровнял…
— Спрячем, а потом видно будет, — отозвался Леушин. — Там, в углу, пакет полиэтиленовый валяется, принеси, а?
Венька подобрал кусок проволоки, согнул крючком. Подцепленный за скобу пистолет лениво качнулся.
— Надевай, — кивнул он на принесенный Тимшей пакет. — чтобы пушки руками не касаться.
На пакет намотали ветоши, сверток исчез под полом гаража. Венька запер дверь, еще раз покосился на отрубленные пальцы.
— Ох, Шабанов… — тоскливо вымолвил он, — ты еще не понимаешь, во что мы вляпались!
— Тебе и объяснять, — резонно заметил Тимша.
— Может, ко мне зайдем? — нерешительно предложил Венька и, пересилив себя, добавил. — а то я один идти боюсь…
— Шишей бояться не надо, — наставительно заметил Тимша. — Пусть они боятся!
И он показал Веньке аккуратно завернутый в мешковину топор.
Снова стелется под ноги потемневшая от дождей грунтовка… радости от нее нынче совсем никакой.
«Жалко Веньку — учился, жил не тужил, а тут на голову дремучий помор свалился… Да еще ухорезы со своей гнусью… Такое кого хочешь с ног собьет.»
Шабанов покосился на понуро бредущего Веньку.
«Хороший парень, настоящий друг… а что растерялся, так немудрено… и вообще, не ему, Тимше, набег проспавшему, осуждать…»
Разболтанный звонок на дверях леушинской квартиры. Старый, похожий на заводной ключик от детской игрушки — покрутишь, он и затренькает… Для Веньки — седая древность, а для Шабанова…
Треньк-треньк, треньк-треньк…
За дверью слышна возня — лампочка на площадке сгорела, в глазок пришедших не видно.
— Кто там?
— Кто-кто… дед Пихто! — огрызнулся Венька, на глазах обретая привычное нахальство.
Открывается дверь, в падающем из прихожей свете стоит венькина мамаша — худая, рыжая и длинноносая — сразу видно, в кого Венька пошел.
— Ага, и собутыльничек заявился! — не сулящим ничего доброго тоном восклицает она. — Заходи, Сереженька, заходи. Папа наш совсем недавно о тебе вспоминал…
«Петр Денисович еще тот фрукт, — просыпается серегина память. — Приятный… как зубная боль.»
Настроение, и без того паршивое, испортилось напрочь. Тимша обреченно вздохнул.
«Поторопился я Веньку материнской копией объявлять», — мысленно усмехнулся Тимша, глядя на Петра Денисовича Леушина. По облику хозяина было совсем нетрудно представить, каким станет Венька лет через тридцать — с глубокими залысинами, толстыми линзами очков и сытенько круглящимся пузиком.
Леушин-старший сидел в глубоком кожаном кресле, сложив на животе пухлые, не знавшие черной работы руки.
— Та-ак, молодой человек, — звучным баритоном произнес Петр Денисович. Обращался он исключительно к Тимше, уделив сыну не больше секунды внимания. — Проходите, проходите. Мы как раз о вас вспоминали! Оч-чень вовремя вы заявились…
Речь Леушина-старшего живо напомнила Тимша крадущуюся к добыче лисицу — тишком, тишком, да ка-ак прыгнет!
«Теперь понятно, за что его Серега зубной болью обозвал», — угрюмо подумал Тимша.
— Да вы садитесь, юноша, — продолжал журчать Петр Денисович. Великосветские манеры диссонировали с пузырящимися на коленях «трениками» и не первой свежести майкой, но Леушина-старшего это не смущало. — Садитесь. Разговор, я думаю, у нас будет до-олгий!
«Этот все жилы вытянет, пока до сути доберется!» Тимша глубоко вдохнул и, перебив Леушина-старшего, выпалил:
— Чего рассусоливать? Говорите, чем не уноровил?
Хозяин дома поперхнулся, глаза за очечками неприятно сощурились.
— Любите прямоту, милейший? Извольте! — процедил он… и сорвался на крик. — Я хочу знать, с какой стати ты взялна себя право распоряжаться судьбой моего сына? Кто ты такой? Алкоголик! Безотцовщина!
Переход на «ты», последовавшая за ним ругань настолько не соответствовали тщательно культивируемому образу интеллигентного родителя, что стоявший за тимшиной спиной Венька пораженно охнул.
— А ты что здесь ошиваешься? — соизволил заметить сына Петр Денисович. — Пшел вон! Раздеваться и спать! Наверняка в очередной забегаловке нажрался!
Венька набычился, еще больше став похожим на родителя. — Не ори! Ни фига не знаешь, а пасть шире плеч раззявил! Никуда я не уйду, понял?!
Петр Денисович побагровел. На миг Тимше почудилось, что кровь тугой струей плеснет из ушей… даже отшатнулся…
— Вот! Вот оно, следствие беспутной жизни! — театрально воскликнул Леушин-старший, едва к нему вернулся дар речи. — Мой сын! Мой родной сын!!! Не-ет, это нельзя спускать с рук!
Петр Денисович начал привставать… на его пути тут же возник Тимша.
— И впрямь, выслушали бы сперва, — буркнул он, с трудом удержав готовую вырваться злость.
Петр Денисович рухнул обратно в кресло. Майка задралась, явив миру розовое поросшее рыжими волосиками пузо.
— Даже так? — саркастично воскликнул он. — У вас, господа мои, есть что сказать? Хорошо, я слушаю.
Шабанов повернулся к Веньке.
— Давай ты, у тебя язык лучше подвешен.
Леушин-младший словно ждал команды — слова хлынули потоком — сумбурно, перескакивая с события на событие, запинаясь, возвращаясь к сказанному — лишь бы услышали.
Единственное, что осталось за рамками — история Тимши.