Бруклин — предместье Нью-Йорка. Тут, в "Пьерпонтаузе", большой гостинице, находящейся на углу улицы Гикс, мы и встречаем Гуго Барнета.
Эффи сдержала свое обещание. Она приехала к нему, невозмутимая и холодная. Было видно, что смерть отца не затронула в ней ни одной душевной струны. Ее красивое, надменное лицо дышало энергией и озабоченностью. Бам внимательно смотрел на нее и поражался холодному равнодушию и расчетливости этого прелестного существа. — Я весь внимание, — сказал он.
— Если вы энергичны, если вы обладаете смелостью, которая ни перед чем не уступает, — начала Эффи, невольно воодушевляясь, — мы будем… слышите… мы будем властителями этого ненавистного нам обоим общества — для вас ненавистного, потому что вы пария, для меня — потому что я знаю всю его мелочность и низость. В окружающей меня массе людей я вижу только чванство, пороки и бессилие. Мой отец, этот большой скептик, научил меня презирать других и гордиться собой. Есть две громадные силы…
Запомните: сила воли и смелость! Это залог любого успеха!
Эффи прошлась по комнате. Она была изумительно прекрасна со вздымающейся от волнения грудью, с гордо поднятой головой. На этом лице, озаренном страстью честолюбия, читались самые дерзкие желания.
В душе Бама произошло как бы внезапное пробуждение. Его горящие глаза пожирали Эффи. Мысли плясали дикий танец. Он чувствовал сильнейшее опьянение, более глубокое и одуряющее, чем опьянение от спиртного…
Бам вскинул голову и, глядя ей прямо в глаза, воскликнул:
— Знаете ли, кто я и что я? Знаете ли вы, что во мне отсутствуют и ложный стыд, и угрызения совести? Знаете ли вы, что я готов идти за вами в огонь и в воду, ни о чем ие спрашивая, ни о чем не задумываясь? Знаете ли вы, что я сделал окончательный выбор и нет такого препятствия, перед которым я бы отступил? Вы говорили со мной откровенно. Я отвечаю вам тем же. Я, как и вы, горю желанием завоевать то положение, о котором могут только мечтать слабые и безвольные люди. Я, как и вы, ставлю на карту все, абсолютно все, включая И свою жизнь. Но, скажите мне, готовы ли ны идти к цели так же неуклонно и самоотверженно?
— Я готова на все, — сказала Эффи.
У него закружилась голова, и, уже больше не в силах сдерживать свои инстинкты, он порывисто обнял ее.
— Я… люблю вас, Эффи!
— В самом деле? — холодно произнесла она, быстро освобождаясь из его объятий.
Бам, прерывисто дыша, смотрел на нее. Она скрестила руки на груди.
— Итак, я вытащила вас из грязи, снизошла, унизилась до вас, мошенника и вора!… И вот уже снова вы пьяны!.. Кто вы? Чего добиваетесь? Вы мой компаньон — и ничего более, или, называя вещи своими именами, сообщник, орудие…
Бам сделал резкое движение. Она отступила на шаг.
— О! Не горячитесь! Девушки моего круга нисколько не боятся людей вашего круга… Когда их оскорбляют — они убивают. Сделайте еще шаг, и я застрелю вас… Вот моя воля: завтра утром я уезжаю в Балтимору. Пока вам большего знать не положено. Вы меня будете аккуратно извещать обо всем, что будете делать. Я беру на себя заботу о том, чтоб вы всегда имели деньги. Я вами распоряжаюсь, и это все! Без меня вы ничего не должны предпринимать — запомните!
Говоря эти слова, юная леди играла револьвером с резной рукояткой. Бам издал нечто вроде рычания. Но дикий зверь был побежден.
Он молча слушал Эффи, дававшую ему свои инструкции чистым, спокойным голосом. Она открыла дверь.
— Прощайте, — сказала Эффи, — жена Гуго Барнета возвратится в Нью-Йорк в тот день, когда у дверей будут ожидать лакеи, чтоб открыть дверцы ее кареты…
Бам, совершенно сраженный, долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь…
11. Круги ада
После приведенного нами разговора Лонгсворд, не оглядываясь, бежал по улицам. Голова его пылала, он бежал так, будто хотел скрыться от своих мыслей, как от убийцы, который преследовал его.
Он остановился у чугунного парапета набережной. Эдвард смотрел на черные волны, отражавшие небо, покрытое свинцовыми густыми облаками… Он подумал о самоубийстве. Но вдруг перед ним возник образ Антонии.
Он должен был жить потому, что чувствовал себя обязанным сделать ее счастливой. Он хотел видеть ее безмятежной, веселой… Он должен был жить для предстоящей борьбы с человеком, подлость которого ужасала его…
Он думал о ребенке… Бортом предлагал узаконить его! Как можно подумать об этом всерьез!
Разве он не принадлежал ему, Эдварду, и ей, Антонии?…
Ему представлялась картина, наполненная огнем и кровью. Ему грезился страшный вихрь, из которого доносились до него вопли, проклятия жертв… Затем глухие толчки, предшественники опустошительных взрывов…