Дан Йорк отступил на шаг. Одним взглядом он измерил всю беспредельность страдания, отражавшееся на этом искаженном отчаянием лице.
Он взял Лонгсворда под руку и внезапно охрипшим голосом сказал:
— Я не буду смеяться. Вам нужно высказаться… Я вас слушаю.
Шел мелкий и холодный дождь.
— Пройдемся, — предложил Йорк.
Они находились около Парковой площади.
— Ах! Если б вы знали… — прошептал Эдвард.
— Великие слова: "Если б вы знали" Я тоже часто восклицал таким образом и если б нашелся кто–нибудь, чтобы выслушать меня, я не был бы теперь Даном Йорком, осужденным на то, чтоб окончить жизнь в сумасшедшем доме… Если б я знал! Что ж, я хочу, я должен знать… Говорите!
Эдвард содрогнулся. Говорить? Открыть постороннему тайну своих мучений, сорвать покров, под которым трепетал испуганный, кроткий образ Антонии! Эдвард молчал. Крупные слезы катились по его щекам.
— Друг мой, — сказал поэт, наклоняясь к нему и сжимая его руки в своих тонких и длинных руках, — доверьтесь мне и облегчите свою душу.
— Ну хорошо! — сказал Эдвард. — Вы, пожалуй, сможете определить глубину этой бездны человеческой подлости… но…
Он колебался.
— Дан Йорк — сумасшедший, как утверждают очень серьезные люди, — сказал поэт с тонкой улыбкой, — Дан Йорк развратник, Дан Йорк убивает себя пьянством — шепчут мамаши, указывая на мою шаткую фигуру, проходящую под окнами… Но никто еще не сказал, что Дан Йорк когда–либо выдал друга или не сдержал данного слона… Юноша, взгляните мне прямо в глаза!.. Я даю нам честное слово хранить все в глубокой тайне.
Губы Эдварда дрогнули.
— Когда я бываю пьян, — сказал Дай, — о, не беспокойтесь, тогда я нахожусь в том мире, где не говорят на человеческом языке.
Эдвард решился. Он заговорил…
Сначала он вел повествование в анонимной форме. Он никого не называл по именам. Но понемногу действительность одолела его, он открыл все. Молодой человек не владел больше собой. Он кричал, он проклинал… Когда речь зашла об Антонии, голос его рыдал. Потом он рассказал о свидании с Бартоном, причем повторил слово в слово ужасный разговор, в котором этот человек осмелился обнажить всю гнусность своих намерений.
— И этот человек ее муж! И она в его власти точно так же, как и Я! Йорк, я чувствую, что схожу с ума!.. В мою голову приходят ужасные мысли… Он не должен жить… Да, это так, я убью Бартона!
— Не каждый может быть убийцей, — сказал Дан, внимательно слушавший, — нельзя убивать из–за неблагоприятного впечатления…
— О, да, я эгоистичен, жесток… Я понимаю… Но ведь иначе она погибла… Это ее смерть, смерть нашего ребенка!,.
Дан пустился в отрывочные, линейные последовательности рассуждения. Он приводил примеры сделок с совестью… И потом, нельзя ли было помедлить? Разве была необходимость спешить? Разве не существовало возможности выиграть время? Опасность, во всяком случае, не была неизбежной. Нужно только иметь терпение…
Эдвард злился, возмущался. Аргументы поэта были жестки и весомы. Вскоре Эдвард немного успокоился. Горячечное состояние уступило место опустошению.
Наступила даже такая минута, когда Д. Ш, совершенно ненавязчиво добился улыбки па лице Эдварда, даже не заметившего ее. В разговор незаметно вклинилась шутка, меткая, острая, живая…
— Что вы делаете сегодня ночью? — спросил Йорк.
— Откуда мне знать?
В это мгновение он совершенно отчетливо увидел себя в своей комнате, одинокого, с глазу на глаз с призраками, которые, конечно, снова начнут свою адскую пляску вокруг него.
— Не оставляйте меня! — попросил Лонгсворд.
— Дайте руку! — ответил Йорк. Они шли по Бродвею.
— Куда вы ведете меня? — спросил молодой человек.
— Пока никуда, — отвечал Йорк, — сейчас нет еще одиннадцати часов…
И вот что решил Йорк… Он видел перед собой глубокое, беспросветное отчаяние. Он видел, что этот человек скользил по плоскости, которая вела его или к хладнокровному преступлению, или к безумному самоубийству. Необходимо было, чтобы это страдание столкнулось с муками еще более ужасными, нужно было, чтобы эта жертва отчаяния содрогнулась при виде еще более страшного отчаяния…
И Дан Йорк, ничего не объясняя, как Вергилий в "Божественной комедии", вел Лонгсворда к адским кругам, этому чудовищному скопищу горя и безысходных страданий, который каждая столица, а Нью-Йорк более чем всякая другая, носит па своей груди, как незаживающую гнойную рану. Они прошли мимо "Могил" и повернули на Центральную улицу. Странные звуки доносились до них. То была какая–то крикливая мелодия, зловещая увертюра, в которой смешивались визг скрипок, стон медных инструментов, напоминавших завыванье ночных птиц, звон надтреснутых цимбал и грохот дырявых барабанов.