— Так нельзя, — старушка укоризненно покачала головой. — Он обязательно должен поесть. Хотя бы немного. Знаешь что, детка, отнеси-ка ты ему в спальню сэндвичи и кофе. И проследи, чтобы он поел. Я попрошу доктора посмотреть его, но, думаю, с ним все будет в порядке. У него просто тяжело на душе. Вы много пережили, правда? То, что творится в Новом Орлеане… — Она вздохнула и перекрестилась. — Гнев Господень… Пойдем, деточка, я дам тебе кофе и сэндвичи для твоего… он тебе кто?
Я не знала, что ей ответить и промолчала. Негритянка скользнула взглядом по моей руке без кольца и не стала настаивать на ответе. Просто дала мне тарелку сэндвичей с ветчиной и салатом и стаканчик кофе и показала, где спальня. На пороге она легонько погладила меня по плечу и сказала:
— Ему, может быть, нужна будет сейчас твоя ласка… Но помни, пожалуйста, что здесь миссия.
— Я помню, — ответила я, не поднимая головы. — Спасибо вам.
— Ну, Господь с тобой.
Она открыла мне дверь и придержала ее за мной, а потом осторожно прикрыла и удалилась — я слышала ее шаркающие шаги по унылому приютскому коридору.
Антон лежал на койке у окна, вытянувшись под простыней. Он не спал — смотрел в потолок, закинув руки за голову.
— Тош, — сказала я, осторожно приближаясь к его кровати. — Поешь, пожалуйста… Или хотя бы кофе выпей.
Я была готова к тому, что он промолчит, откажется и выгонит меня. Но он протянул руку и взял стаканчик. Я поставила тарелку на тумбочку и робко присела рядом с ним на кровать. Он ничего не сказал, но слегка подвинулся и сел, опершись спиной о старомодную железную спинку. Я смотрела, как он пьет кофе и ни о чем не думала, кроме того, как же я буду жить без него дальше. Он поставил стакан и снова лег.
— Тош, — начала я.
— Вера! — Он резко повернул голову и посмотрел на меня. — Ты что, не понимаешь, с кем связалась? Завтра, или сегодня к вечеру, я думаю, вас с Нэнси отправят домой. И всё. И забудь.
— Ты что — дурак? — спросила я безнадежно. — Я же тебе сказала — я люблю тебя…
— Ну, что ты заладила: люблю-люблю! — он раздраженно отвернулся. — Какой-то детский сад.
Я молча смотрела на него. Мне было странно, как он выглядит — чистый, не облепленный грязью, какой-то беззащитный, со слегка отросшими волосами. Может быть, я ненормальная идиотка, но в данный момент мне больше всего хотелось его поцеловать. И мне было все равно, что он скажет, и даже, пожалуй, все равно, как на это посмотрит Иисус и все обитатели миссии, вместе взятые. Поэтому я наклонилась, вздохнула и поцеловала его в ложбинку на подбородке.
— Вера, — он отстранился и посмотрел мне в глаза. — Я через две недели вернусь в Ирак. И буду там делать все то же, что делал до этого. Неизвестно сколько. Я обязан. Я…
— Помолчи, пожалуйста.
Я слегка отогнула простыню и поцеловала его ключицы, потом грудь, потом живот. Он так страшно отощал, что больше всего походил на пособие по анатомии для студентов медицинских школ.
— Вера, что ты делаешь?
— Целую тебя.
— Прекрати.
— Тош! — Я подняла голову. — Ты можешь мне, по крайней мере, не мешать?
— Ты ненормальная.
— На себя посмотри.
— Вера…
— Я люблю тебя, — сказала я упрямо. — Если ты тупой, я могу это повторить еще несколько раз — специально для тупых. Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, я все равно тебя не отпущу.
И в доказательство своих слов я наклонилась и скользнула губами по его груди. Мои губы наткнулись на серебряный ключик, я поймала его зубами, подняла голову и улыбнулась:
— Наследник Тутти! Хочешь, я посвищу тебе песенку? Или посвящу тебе жизнь?..
— Не хочу, — твердо сказал Антон, отбирая у меня ключ.
Но он хотел, я же видела. Поэтому продолжила начатое, и он закрыл глаза и стиснул зубы, и его пальцы впились в край приютской кровати, и он больше не сопротивлялся, и все ангелы, охранявшие эту миссию, наверное, в тот момент стыдливо отвернулись, но не осудили меня.
Глава 17
— Иван! Обещай, что ты прилетишь! Обещай мне, что ты сразу прилетишь!.. — лицо Нэнси жалко исказилось, нижняя губа оттопырилась, из сапфировых глаз брызнули слезы. Нас толкали, оттесняя к выходу на поле, все дальше от наших парней. Мы двигались в длинной очереди таких же, как мы, выцветших, кое-как одетых, растерянных беженцев потопа, и Нэнси была на себя не похожа, да и я, наверное, тоже. Гвардейцы мелькали в толпе тут и там, сдерживая напор усталых, издерганных людей, и лица у них были такаие же серые, как у всех вокруг.
— Анечка… Анечка… Анютка… я прилечу, — повторял бледный Иван, перекрикивая гомон толпы. Он стоял, вцепившись в железную перекладину барьера, и его лицо было странным и тоже почти незнакомым. Длинные светлые волосы мешали ему смотреть, и он все время откидывал их с глаз резким движением головы, напоминающим нервный тик. Нэнси уже откровенно плакала, все время оглядываясь, ее розовый рот припух, как у обиженного ребенка, слезы текли по щекам, и она их слизывала, как маленькая. А я не плакала. Я просто шла спиной вперед, пятилась, со всех сторон толкаемая чужими плечами, но и поддерживаемая ими же, шла и смотрела на Тошку. Он молча стоял у барьера, и я не видела выражения его глаз за темными стеклами очков.