Timeo Danaos et dona ferentes[13]?
— За стол, батюшка, за стол! — щебетала под дверью мамаша.
Стол накрыли не в столовой, как того ждал Алексеев, а в кухне. Впрочем, кухня была большая, три человека разместились без труда и даже с комфортом. Запах жареной картошки теперь манил, а не раздражал. Если бы Алексеев верил в мистику, решил бы, что его присутствие в кухне расположило к нему высшие силы — ну, или здешнего домовичка.
— Душевно извиняемся, — зарделась Неонила Прокофьевна. Алексеев был уверен, что его удивление ни единым лучиком не пробилось наружу, но мамаша, похоже, всё хватала на лету. — Матушка велела, покойница.
— Покойница? Велела?
— Елизавета Петровна. Строго-настрого приказала: ужинать в кухне.
— Всегда?!
«Тиранша, — охнул Алексеев. — Салтычиха»[14].
— Нет, что вы! Только нонеча, в день вашего драгоценного приезда. Так-то мы в столовой трапезничаем, как люди. Ну, ничего, скоро съедем, по миру пойдем. Будем есть где попало, что придётся…
В голосе мамаши звучали слезы.
Алексеев предпочел не заметить намёка. Присев к столу, он смотрел, как Неонила Прокофьевна, торопясь, чтобы не напустить в кухню холода, открывает окно — и достает с подоконника графинчик с притертой пробкой, охлаждавшийся на морозе. Во избежание катастрофы графин был привязан короткой бечёвкой к гвоздю, вбитому в раму. Окно захлопнулось, лязгнули шпингалеты. Пленника отвязали и со всеми наивозможными почестями водрузили на стол, в самый центр, между домашней колбасой, нарезанной толстыми кружка̀ми, блюдечком соленых груздей и тарелкой капусты, квашеной с клюквой.
— Я разолью?
— Не употребляю, — выдохнула дочь. — Я водички…
— Капельку, — отозвалась мамаша. — Спать лучше буду.
Стоя к Алексееву спиной, туго обтянутой вязаной кофтой, старшая приживалка перекладывала картошку из чугунной сковороды в объемистую фаянсовую супницу. Супница была расписана павлинами и цветущими ветвями яблони. Для Алексеева осталось загадкой, каким образом сочетаются картошка и супница. Похоже, местные правила поведения целиком и полностью определяла «матушка-покойница», исходя из очень сложных соображений.
Алексеев наполнил две рюмки. Дождался, когда приживалки займут места за столом, встал во весь свой немалый рост:
— Покой, Господи, душу усопшия рабы Твоея Елизаветы! И елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости ею и помилуй…
— …вечныя муки избави и огня гееннскаго, — приживалки вскочили, кланяясь, — и даруй ею причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя…
— И душам нашим полезная сотвори, — решил не затягивать молитву Алексеев. — Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков, аминь.
Выпили. Закусили.
Мамаша ела чинно, вздыхая над каждым кусочком. Кусочков было немало, вздохи множились без счёта. Дочь клевала как птичка. Выпили по второй, во здравие собравшихся. Молчание сделалось невыносимым. Выпили по третьей, за прекрасных дам. «Хватит, — подумал Алексеев. — Такие паузы не для меня». Тост за дам предложил он, как единственный мужчина, и сейчас жалел об этом. Если во здравие ещё как-то провоцировало диалог, то прекрасные дамы захлопнули рты приживалок раз и навсегда.
О чём говорить, если не о чем говорить? Когда массовке ставят задачу создать невнятную многоголосицу, статисты начинают повторять эту белиберду — «о чём говорить, если не о чем…» — невпопад и на разные лады. В итоге получается вполне приличный народ, который нет, не безмолвствует.
— Прошу прощения, если мой вопрос покажется вам нескромным, — салфеткой он вытер усы, жирные от сала. — Насколько я понимаю, дом, в котором мы сейчас имем удовольствие ужинать, доходный. Соседний дом, выше по улице — жилой, в приватной собственности квартировладельцев, а этот предназначен для аренды. Каким же, позвольте спросить, образом покойная Заикина ухитрилась завещать квартиру мне? И нотариус ничего не заподозрил, не заявил протест… Квартира что, выкупленная?
Он рассчитывал на хор протестов. И был немало обескуражен ответом.
— Выкупленная, батюшка, — закивала мамаша. Глаза Неонилы Прокофьевны замаслились, словно она ела картошку не так, как обычные люди, а взглядом. — В полной собственности Елизаветы Петровны. Теперь-то ваша, значит…
— Выкупленная, — чирикнула дочь. — Ваша.
«Чудны дела Твои, Господи», — подумал Алексеев.
14
Салтычиха — Дарья Салтыкова по прозвищу «людоедка». Помещица-садистка, убила и замучила десятки крепостных крестьян. Умерла в монастырской тюрьме, куда была заключена пожизненно.