— Осеньку ей жалко! — Заикина всё не могла успокоиться. — Мне, что ли, не жалко?
Она уже и забыла, что жалко правнука было ей, а вовсе не приживалке. Приживалка, напротив, утверждала, что Иосифа Кондратьевича жалеть не с чего, но кого это сейчас интересовало?
— Осеньку жалко, себя жалко, а сервиза жальче всех. Чашки, блюдца, сахарница… Побьёте, небось, без меня! Вот говори: побьёте, а? Правду говори!
— Не побьём, матушка!
— Ан побьёте!
— Пуще глаза беречь станем!
— Пуще глаза, — прошептала младшая, бледная как мел. Шёпот был для неё, молчуньи, подвигом. — Христом-богом клянусь, пуще.
— Не клянись! — без злобы, для порядку велела Заикина. — Ибо сказал Господь: «Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий…»
Голос её окреп, утратил старческую хрипотцу:
— «…ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя…»
Приживалки захлопали в ладоши. Знали, мерзавки, что̀ хозяйке по душе.
— «…ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным!»
— Браво, матушка!
— Браво!
— Актёрка, как есть актёрка! Наипервейшая!
— Актриса, — поправила Заикина, отдуваясь. — А сервиз всё едино побьёте, заразы..
Чайный сервиз на девять персон был гордостью Заикиной. Приживалкам не возбранялось пить из тонких, воздушных, украшенных бледно-сиреневой росписью чашечек, им даже разрешалось брать колотый сахар из пузатой сахарницы, но делать это следовало без торопливости, с почтением, бросая восхищенные взгляды на благодетельницу. Сервиз Заикиной подарил никто иной, как заводчик Кузнецов. «Матвей Сидорович самолично!» — говаривала Заикина, когда была в духе, и картинно всплескивала руками. Тридцать лет назад Кузнецов арендовал фаянсовую фабрику купца Никитина в селе Байрак, арендовал да и плюнул всердцах: расходы на гужевой транспорт съедали доходы, что твой пёс — колбасные обрезки. Шло время, лихое убыточное время, и кто-то надоумил Кузнецова обратиться к Заикиной. Старуха раскинула карты — так, как умела во всей губернии только она — и велела заводчику перебираться с хозяйством и работниками в иное село. «Какое», — спросил Кузнецов. «Бу̀ды, — ответила Заикина. — Буды, что на реке Мерефе. Видишь трефового короля? Ну вот, а рядом с ним семёрка бубён. Буды, и хватит об этом». Сказать по правде, Кузнецов нисколечко не понимал, зачем ему менять шило на мыло, но совета послушался. Выкупил Котляровскую винокурню, перенёс производство в Буды. А спустя два года через Буды легла железнодорожная ветка, и с того момента Кузнецов на Заикину мало что не молился. И заплатил с лихвой, и бесплатным фаянсом снабжал исправно. Когда в позапрошлом году фабрика освоила фарфор — прислал сервиз с поклоном.
— Значит, так, любезные мои…
Заикина любовалась чашечкой истово, не отводя взгляда. Словно знала, что больше не увидит ни чашечку, ни сервиз, ни света белого. Лицо гадалки сделалось серьёзным: дальше некуда. С таким лицом Клеопатру играть — вот корзинка, в корзинке аспид, и срок пришёл класть змею на молодую грудь.
— Слушайте мою последнюю волю. Слушайте, запоминайте, исполняйте. Не исполните — из могилы вернусь. Зубами загрызу, кровь выпью. Вы меня знаете…
Приживалки знали. Слушали, запоминали.
— Ой, матушка, — захлебнулась старшая. — А с нами-то что будет?
— Исполните — всё будет хорошо. Не обижу вас, пустомель.
— Ну да, ну да, — бормотала старшая. — Всё хорошо, лучше лучшего.
Было слышно: не верит. Боится. А больше того боится возразить, пойти поперек. С таких женщин художники пишут евреек накануне исхода из Египта. Оно, конечно, впереди земля обетованная, течёт молоком и мёдом. Да только сперва впереди Чермное[1] море, пустыня и сорок лет хождения от бархана к бархану. Мёд еще когда, молоко после дождичка в четверг, а ноги по песку бить прямо сейчас надо.
Дойдём ли до обетованной? Доживём?
Глава первая
«КАК ПРЯМУ ЕХАТИ — ЖИВУ НЕ БЫВАТИ»[2]
1
«Ужасно! Ужасно! Зачем глаза мои видели это?!»
Губернский город Х встретил Алексеева метелью.
Нет, так нельзя.
Начнем иначе, из затакта.
Занавес уже открылся, но сцена тонет в сумраке и тишине. Никто никуда не приехал, никто никого не встретил. Лишь громыхают колёса на стыках, потому что театральная тишина выражается не молчанием, а звуками. Если не наполнить тишину звуками, нельзя достичь иллюзии. Стучат колеса, белый луч шарит в пустоте, отыскивая жертву. Время топчется на месте, покашливая в кулак, а пространство наполняется не страхом, но тревогой и ожиданием.
1
Че́рмное море — церковно-славянское «Красное море». Воды Чермного моря расступились и пропустили Моисея с еврейским народом во время Исхода.