Итак, желая показать герцогине, что утренний ее заряд пропал даром, леди Кью, едва Фрэнк с кузиной покинули залу, шутливо намекнула ее светлости, что "молодой наш граф ax petits soins [173] с мисс Этель". И как, верно, будет рад ее давнишний друг, герцог Д'Иври, узнав, что крестник его взялся за ум. Кью возвращается в имение и намерен заняться делами, подобающими британскому пэру и помещику.
— Мы едем домой, — благодушно заключила графиня, — чтобы заклать жирного тельца, и вы еще увидите, каким степенным джентльменом окажется наш милый повеса.
На это ее светлость ответила, что нарисованная миледи картина весьма назидательна, и она рада слышать, что лорд Кью любит телятину: иные почитают это мясо пресноватым. Подошедший кавалер пригласил ее на вальс; и пока она кружилась в объятиях этого господина, распространяя благоухание при каждом движенье, шурша и шелестя своими розовыми юбками, розовыми перьями, розовыми лентами, графиня Кью сидела и с удовольствием думала, что вонзила-таки стрелу в этот тонкий, иссохший стан, который обвивал рукой граф Понтер, и стало быть, вернула удар, нанесенный ей утром.
Мистер Барнс со своей нареченной тоже приехали, потанцевали и ушли. Вскоре и леди Кью последовала за внуками, а бальное веселье все продолжалось, не взирая на отсутствие этих уважаемых лиц.
Лорд Кью, будучи одним из распорядителей празднества, возвратился в залу, проводив до кареты леди Анну с дочерью, и стал усердно танцевать, выбирая, с присущей ему добротой, тех дам, которыми другие кавалеры пренебрегали по причине их возраста, толщины, безобразия или еще какого-нибудь недостатка. Только мадам Д'Иври он ни разу не пригласил. Он еще мог снизойти до притворства, чтобы скрыть свою боль, но не желал пускаться в лицемерные излияния дружбы, что без зазрения совести делала его старая бабушка.
Среди дам, осчастливленных милордом, была неуемная вальсерка, графиня фон Гюмнельхайм, которая, несмотря на свои годы, размеры и многодетность, не упускала случая насладиться любимым танцем.
— Нет, вы только поглядите, с какою верблюдихой вальсирует милорд, — сказал мосье Виктор мадам Д'Иври, чей гибкий стан он имел честь обнимать в этом танце. — Кто, кроме англичанина, избрал бы себе в партнерши такого дромадера?
— Avant de se marier, — отвечала мадам Д'Иври, — il fat avoer qe my lord se permet d'enormes distractions [174].
— Разве милорд женится?! Когда и на ком?! — вскричал кавалер ее светлости.
— На мисс Ньюком. Разве вы не одобряете его выбора? А мне казалось, что Стенио (ее светлость звала мосье Виктора "Стенио") весьма благосклонно поглядывал на эту малютку, она красива, даже очень. Но ее ждет общая участь. Ах, юные и невинные (надеюсь, мисс Этель вполне заслуживает этих слов, особенно теперь, когда маленький живописец получил отставку), — так вот, юные и невинные попадаем мы в руки потрепанных жизнью развратников! Нас срывают в монастырских садах, подобно нежным бутонам, и бросают в жизнь, где самая атмосфера отравляет нашу чистую душу, убивает священные ростки наших надежд, нашей любви, нашей веры. Вера! Ее топчет кощунственный мир, n'est-ce pas? [175] Любовь! Безжалостный мир удушает это божественное дитя в его колыбели. Надежда! Она сияла мне в крохотной монастырской келье, резвилась средь цветов, мной лелеемых, щебетала с пташками, дорогими певуньями. Она покинула меня, Стенио, на пороге этого мира. Сникли ее белые крылья и лучезарный лик затуманился! Взамен моей юной любви, что мне досталось? Шестьдесят лет, осадок на дне себялюбивого сердца, эгоизм, греющийся у собственного камелька и мерзнущий в горностаевых мантиях! Вместо душистых цветов моей юности они дали мне вот это, Стенио!.. — И она указала на свои ленты и искусственные розы. — О, я охотно растоптала бы их! — И она выставила вперед свою маленькую изящную туфельку. Герцогиня умела с пафосом говорить о своих страданиях и щеголяла своей попранной невинностью перед каждым, кто испытывал интерес к этому душещипательному представлению. Тут быстрей и сладостней полилась музыка, и прелестная маленькая ножка позабыла свое желание растоптать мир. Дама передернула худенькими плечиками. "Eh, dansons et oblions" [176], - вскричала Мария Стюарт. Рука Стенио вновь обвилась вокруг легкого стана (сама она величала себя эльфом, прочие же дамы называли ее скелетом), и они вновь закружились в вальсе, но тут же ударились о рослого лорда Кью с увесистой мадам де Гюмпельхайм, как утлая лодочка о дубовый борт парохода.