Однако наша хроника повествует не об апостолах и язычниках, а о мистере Клайве Ньюкоме, о его делах и товарищах в этот период жизни. А если любезный читатель ожидает услышать о кардиналах в алых мантиях и благородных римских князьях с их супругами, то их тоже не сыскать на сих страницах. Единственным благородным римлянином, в чье жилище проник наш герой, был некий принц Полониа, — его лакеи носят ливреи английского королевского дома, а сам он снабжает джентльменов и даже художников, разменной монетой под надежные векселя и раза два в год отворяет двери старого Транстиберийского палаццо, чтобы потешить клиентов балом. Наш друг Клайв шутил, что в Риме вообще нет римлян. Есть патеры в широченных шляпах; монахи с бритой макушкой; оперные поселяне, одетые, как на маскарад: в овчине, с волынками, в сандалиях, крест-накрест шнурованных до колен, либо в красных юбках — эти охотно позируют художникам за столько-то паоли в сеанс; к настоящему римлянину Клайв попадал только тогда, когда заходил купить сигару или носовой платок. Сюда, как и всюду, мы привозим с собой наши островные привычки. В Париже у нас своя маленькая Англия; есть она и в Мюнхене, и в Дрездене — везде. Приятель наш был англичанин и в Риме жил на английский манер.
В Риме есть свое английское светское общество, которое ходит смотреть Колизей, освещенный голубыми огнями, спешит в Ватикан, чтобы при свете факелов полюбоваться статуями, переполняет церкви на праздниках, — стоит в своих черных вуалях и парадных мундирах и глазеет, и болтает, и смотрит в бинокли, пока римские первосвященники творят свои древние обряды, а верующие молятся на коленях пред алтарем. У этого общества — свои балы и обеды, свои скандалы, сплетни, своя знать, свои парвеню, приживалы, привезенные из Белгрэйвии, свой клуб, своя охота и свой Хайд-парк на Пинчо. Но есть там и другая маленькая Англия — широкополая, длиннобородая, бархатно-курточная колония веселых живописцев; они живут бок о бок со своими титулованными соплеменниками, но не имеют чести знать их: у них свои пиры, свои места встреч, свои развлечения.
Клайв и Джей Джей занимали уютную с высокими потолками квартирку на Виа-Грегориана. Многие поколения художников обитали в этих комнатах, а затем отправились дальше. Окна мастерской смотрели в старый затейливый сад, где стояли древние статуи времен императоров, лопотал фонтан и росли благородные апельсиновые деревья с пучками широких листьев и золотыми шарами плодов, веселивших глаз. А сколько удовольствия получали друзья от прогулок по городу! На каждой улице их поджидали десятки восхитительных картин настоящей итальянской жизни, от которых все, как один отвернулись наши живописцы, предпочитая рисовать своих оперных бандитов, "контадини", "пифферари" и тому подобное, очевидно лишь потому, что Томпсон писал их до Джонca, а Джонс — до Брауна, и так до Адама. На улицах играли дети; женщины стояли кучками перед распахнутыми настежь дверьми домов — в Риме такая мягкая зима. Еще здесь были, словно сошедшие с картин Микеланджело, безобразные, зловещего вида старухи в царственных лохмотьях; матери с целыми выводками ребятишек; чернобородые крестьяне с благородными лицами, застывшие в живописных позах, — флегматичные, оборванные и величавые. Здесь проходили красные, черные, синие отряды священного воинства; полки смешных и важных капуцинов в табачного цвета рясах; лощеные французские аббаты; его преосвященство господин епископ в сопровождении лакея (какие чудные у них лакеи!); и господин кардинал в своем старом рыдване с двумя, нет, с тремя ливрейными на запятках, одетыми как в английской пантомиме (его карета вся расписана гербами и шлемами — так и кажется, будто она тоже появилась откуда-то из пантомимы и вот-вот превратится во что-нибудь другое). Так уж повелось на свете: что одному представляется великим, другого — смешит; а иные скептики просто не замечают того расстояния в один шаг, которое, как мы слышали, отделяет великое от смешного.
"Я искренне хотел бы думать по-иному, — писал Клайв в одном из своих писем, в которых изливал тогда душу. — Я вижу, с какой верой творят эти люди молитву, и завидую их благодати. Один мой знакомец, приверженец старой религии, повел меня на прошлой неделе в церковь, где недавно какому-то джентльмену иудейского происхождения самолично явилась Дева Мария: она спустилась к нему с небес во всем своем божественном сиянии и, разумеется, в тот же миг обратила его. Мой друг попросил меня смотреть на картину, а сам, опустившись рядом со мной на колени, стал молиться, и я знаю, от полноты своего чистого сердца просил, чтоб и мне воссиял свет истины. Но мне не было никакого знамения; я видел только плохонькую картину, алтарь с мерцающими свечами и церковь, пестро убранную полосками красного и белого коленкора. Милый, добрый В., уходя, смиренно сказал, что "чудо может повториться, если на то будет воля божия". Я невольно почувствовал какое-то умиление перед этим славным человеком. Я знаю, что дела его согласны с его верой, что питается он крохами, живет праведно, как отшельник, и все раздает бедным.