— Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, — не унимался Джордж. — "Honni soit qi mal y pense" [211].
И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. — Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.
— Ужели правда, — обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, — qe vos avez n tel manche a votre nom, et qe vos ne l'sez pas? [212]
Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске" идет речь.
— Монконтур не может пообедать лучше Флорака, — ответил он. — В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов. Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.
— Забавный вы народ, англичане! — говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. — Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.
Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.
— Зачем же! — вскричал Флорак. — Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.
Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.
Глава XXXVII,
в которой мы возвращаемся к лорду Кью
Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь — шестая из десяти, — что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь — самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme [213].
— Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела, — говорил сей достойный подражания молодой француз. — Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.
Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.
Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.
У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:
— Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.