— Останьтесь, матушка! И ты, Джордж, прошу, не уходи! — вскричал больной (сестра лорда Стайна опять вдруг приобрела удивительное сходство с покойным маркизом). — Моя кузина — благородная девица, — продолжал он. — Она обладает многими достоинствами, которые я от души ценю, и вы знаете, как я восхищаюсь ее красотой. Я часто думал о ней, пока лежал прикованный к постели (семейное сходство в лице леди Кью немного ослабло) и… и… написал ей нынче утром. Может быть, как раз сейчас она получила письмо.
— Прекрасно, Фрэнк! — И леди Кью улыбнулась своей неземной улыбкой — эту улыбку вы и по сей день можете видеть в Кьюбери на портрете кисти Харлоу. Она там сидит перед мольбертом и рисует миниатюрный портрет своего сына лорда Уолема.
— Я написал ей по поводу нашего последнего разговора, — продолжал Фрэнк немного нерешительно, — который произошел за день до того, что со мной случилось. Может быть, мисс Этель не рассказывала вам о нем, сударыня? Мы поссорились. Правда, не в первый раз. Какая-то подлая рука, оба мы догадываемся, чья именно, описала ей всю мою прошлую жизнь, и она дала мне прочесть это письмо. Тогда я сказал ей, что если бы она любила меня, то не сделала бы этого, и ни в чем больше не упрекнув ее, простился. Конечно, невелик грех показать мне письмо, но для меня этого было достаточно. Ведь мы столько раз ссорились из-за того, что она была придирчива, несправедлива и жестока ко мне и слишком, как мне думалось, искала всеобщего поклонения. Если б Этель любила меня, она бы, наверно, выказала меньше тщеславия и больше мягкости. Чего мне было ждать в будущем, когда она так вела себя в невестах? Мы оба были бы несчастливы. Бог с ней, она умеет быть доброй и нежной и полна желания угодить тому, кого любит. Что до меня, то я, верно, недостоин такой красоты и ума. Мы поняли, что нам лучше расстаться друзьями. И пока я лежал в этой постели и думал, что, возможно, уже никогда с нее не встану, а коли встану, то начну жизнь, непохожую на ту, что кончилась для меня так плачевно, — решение, принятое мной, только окрепло. Не дай бог, чтобы мы жили в супружестве, как многие наши знакомые. Чтоб Этель, выйдя за меня без любви, чего доброго, еще влюбилась потом и чтобы я, получив столь жестокий урок, опять поддался искушению вести прежнюю ужасную жизнь. Моя жизнь (шла порочной, сударыня, и я это знал. Изо дня в день я твердил себе это и рвался переменить ее. Я человек слабовольный, я знаю. Я слишком легко поддаюсь соблазнам и, наверно, еще больше навредил бы себе, женившись на женщине, которая больше любит общество, чем меня, и не смогла бы дать мне семейного счастья.
— Да разве Этель так уж любит общество! — воскликнула леди Кью, задыхаясь от волнения. — Она же такое простодушное, искреннее и привязчивое созданье! Право, Фрэнк, она…
Бледное лицо его залила краска, и он прервал бабушку словами:
— Полноте! Будь я живописцем, а юный Клайв лордом Кью, кого бы из нас, по-вашему, она предпочла? И была бы права. Он смелый, честный, красивый юноша и в тысячу раз умнее и лучше меня.
— Не лучше, душа моя, слава богу, не лучше! — воскликнула мать, приблизившись с другой стороны к кушетке сына и взяв его за руку.
— Не думаю, чтобы лучше, Фрэнк, — сказал срывающимся голосом молодой дипломат и отошел к окну. А что до бабки, то к концу всей сцены и особенно этой тирады сходство ее сиятельства с братом, почтенным, ныне усопшим лордом Стайном, стало пугающим, как никогда.
Она помолчала с минуту, потом, опираясь на клюку, поднялась и проговорила:
— Я чувствую, что просто недостойна находиться рядом с такой образцовой добродетелью. И цена ей еще возрастает, милорд, когда подумаешь, какие материальные жертвы вы приносите. Ведь вы, надеюсь, знаете, что я много лет копила и откладывала, да, да, собирала по крохам, отказывая себе в самом необходимом, чтобы мой внук когда-нибудь зажил, как ему подобает. Уезжайте в свой старый мрачный дом, живите там впроголодь, женитесь на пасторской дочке и распевайте псалмы со своей бесценной маменькой. Не сомневаюсь, что оба вы, особливо она, которая всегда во всем мне перечила и которую я ненавидела, да-да, ненавидела с той самой поры, как она отняла у меня сына и принесла в наш дом несчастье, будете лишь радоваться при мысли, что сделали бедную одинокую и любящую старуху еще более несчастной и одинокой. Потрудитесь, Джордж Барнс, сказать моим людям, что я возвращаюсь в Баден, — и, отмахнувшись от внуков и невестки, старуха заковыляла вон из комнаты, опираясь на палку.