Им все еще владел страх. Не боязнь попасть в облаву, но страх мистический: он все еще находился под впечатлением сделанного ему предложения. Неужели может настать день, когда ему, Адальберту-Оскару Хессенштайну, понадобится такая ампула?
Он торопливо огляделся. Нет никакой слежки. Люди шли как обычно, закинув рюкзаки за плечи или держа их в руках. Некоторые дышали шумно и тяжело, по довольным лицам струился пот: ушли от облавы. Хессенштайн заставил себя идти медленно. Потом огляделся, чтобы определить, где находится. Увидел, что идет по Шарлоттенбургершоссе. Именно на этой улице стояла Колонна Победы, которую Хессенштайн, конечно же, видел не раз.
Памятник сохранился, с высоты его бесстрастно глядела на поверженный Берлин сама Победа — Ника Самофракийская. Монумент был установлен в честь побед прошлого столетия — в 1864-м, 1866-м и в 1870—71 годах. Спустя два года после победы над Францией был установлен этот памятник, обошедшийся немцам в миллион восемьсот тысяч марок. Хессенштайн молча глядел на Колонну. А вокруг роился все тот же нищий Берлин, Берлин разгромленный, жестоко наказанный за попытку обрести очередную победу. Адальберт оборвал горькие мысли, сказав себе: «Нет! Она еще придет, наша победа! И я приму в этом участие. Еще не знаю как, но внесу свой вклад в победу».
Какой-то человек стоял неподалеку, опираясь на костыль. Наверное, демобилизованный инвалид. Адальберту было приятно оказаться здесь в соседстве с солдатом или офицером рейха, который, может быть, даже сражался в эсэсовских войсках. На вид ему было лет тридцать пять. Оба стояли молча, взгляды их были прикованы к Колонне. Внезапно инвалид сказал:
— Я бы взорвал эту хвастливую бабу к чертовой матери!
Адальберт вздрогнул. Промолчать? Быстро уйти? Нет, это будет выглядеть подозрительно. Вопрос сорвался помимо воли:
— Почему? — За что погибли немцы — наверное, сотни тысяч — во всех этих войнах? — вопросом ответил инвалид. — За что?!
Адальберт стиснул зубы. Рядом стоял явный враг, предатель…
— Наверное, если бы нашему сумасшедшему фюреру удалось выиграть эту войну, — продолжал человек с костылем, — он приказал бы выбить еще одну дату: «1939–1945». Как думаете, сколько миллионов были бы похоронены под этой датой? — В войнах всегда гибнут люди, — сдержанно сказал Адальберт, внутренне кипя от ненависти к этому человеку. Он смотрел на его костыль и думал: «Почему только в ногу? Почему тебе не размозжило голову, почему не разорвало тебя на части?!» Огромным усилием воли Адальберт заставил себя спросить: — Где вам довелось служить? — Много где, — сказал, скривив губы, инвалид. — А вам?
Адальберт ответил заготовленное:
— На фронте быть не довелось. Врожденный порок сердца. Служил в звании лейтенанта при продовольственных складах авиабазы. Тыловик.
— Повезло, — с усмешкой сказал инвалид. — Ну все равно мы, так сказать, соратники. Моя фамилия Шредер.
— Моя — Квангель, — Адальберт назвал первую пришедшую в голову фамилию. Он смотрел на Шредера и думал, какую казнь в Бухенвальде или в Дахау придумал бы для этого негодяя.
— …Вот, — продолжая невысказанную мысль, сказал Шредер, — а теперь ни семьи, ни дома…
— Благодарите русских, — вырвалось у Адальберта.
— Русских? — переспросил Шредер. — За что? За то, что, прежде чем они пришли сюда, мы сожгли тысячи их городов и деревень, перестреляли, перевешали их сотнями, тысячами, десятками тысяч?
— Война… — неопределенно произнес Адальберт. Ненависть и осторожность вели в нем отчаянную борьбу. Но признать правоту большевиков — нет, этого он допустить не мог!
— Значит, вы больше не любите Германию?
— Германию? О нет! Германию я люблю. Только не эту. — Инвалид махнул рукой в сторону Колонны. — Ну, я пойду, — помолчав, сказал он. — Хватит, налюбовался.
«Неужели он в чем-то заподозрил меня? Может быть, я себя чем-то выдал?..» — со страхом подумал Адальберт и крикнул вслед Шредеру:
— Желаю вам снова обрести дом, желаю счастья в нашей Германии!
— В нашей Германии, — делая ударение на слове «нашей», сказал Шредер, — я обрету счастье!
Адальберт молча смотрел на Колонну Победы.
О, если бы у него был сын! Он воспитал бы из него убежденного национал-социалиста, смелого, жестокого, мечтающего покорить мир…
В этот момент Хессенштайн почувствовал легкое прикосновение к плечу. Он обернулся.