Он снова бросил взгляд на окно. Человеческий муравейник копошился по-прежнему. На некоторых уцелевших зданиях ветер колыхал американские флаги. И снова перед глазами Адальберта встал прежний величественный Нюрнберг. Снова заблестели шпили церквей, поблескивая лаком, мчались по широким улицам «мерседесы» и «хорхи», полицейские прочно стояли на уличных перекрестках в своих издалека видных касках, символизируя незыблемость третьего рейха… Видение старого Нюрнберга тут же исчезло: по расчищенной дороге мчался «джип» с американским флажком на радиаторе, в машине сидели несколько офицеров. «Ах, как славно было бы метнуть гранату отсюда, из окна, в этот автомобиль, когда он будет проезжать мимо!» — со злобным сладострастием подумал Адальберт.
Бессилие — вот что было всего мучительнее. Народ предал партию, в которой он, Адальберт, состоял. И его самого все бросили, предали. Даже собственная жена. Убить ее, похотливую суку! Адальберт сжал кулаки, и ему показалось, что он сжимает шею Ангелики. О, это-то он может сделать! Три или четыре вечерних дежурства, дождаться, пока она одна выйдет из дома или будет возвращаться… Схватить за шею, зажать рот, бросить в развалины, размозжить голову одним из камней… Ну, а дальше?.. Американские ищейки, обнаружив труп молодой немки, заподозрят, что причиной убийства была месть… Чья? Ну, конечно, мужа, который, очевидно, появился в Нюрнберге. Начнутся поиски, ему, Адальберту, придется покинуть дом Браузеветтера — об их давних связях, наверняка, станет известно в комендатуре или в полиции…
Какую он глупость сделал тогда, в Берлине, отказавшись от ампулы цианистого калия, предложенной ему спекулянтом-аптекарем!.. Нет! Самоубийство — удел слабых. Ну, а Лей? Наконец, сам Гитлер — они ведь предпочли смерть покорности! Адальберт в который раз вспомнил завещание Гитлера: фюрер писал, что не хочет оказаться в руках врагов и предпочитает умереть. И еще писал фюрер: наступит день, и в Германии так или иначе возродится национал-социализм.
«Возродится, но когда?» — думал Адальберт. Спустя месяцы, годы, десятилетия? Неужели до тех пор придется вести бесцельную, нищенскую жизнь? Да, нищенскую, потому что ценности, не одухотворенные идеей, — хлам! Интересно, подумал Адальберт, как бы поступили на моем месте те, кто сидит сейчас на скамье подсудимых во Дворце юстиции? Геринг, Гесс, Штрейхер, Кальтенбруннер и другие — люди, чьи имена еще недавно символизировали беспредельную власть национал-социализма в Германии?
Увы, свидание с этими людьми недоступно, и вообще неизвестно, выйдут ли они оттуда живыми. Адальберту страстно захотелось пусть не проникнуть, нет, он понимал, что это невозможно, но хотя бы подойти к стенам Дворца…
Он посмотрел на часы: половина одиннадцатого. Браузеветтера уже не было, ушел в свою гимназию. Они договорились, что Адальберт как следует выспится, позавтракает один, а если захочет выйти в город, оставит ключ на едва заметной полочке под карнизом у входной двери.
Браузеветтер вчера долго внушал Адальберту, что его подозрения насчет Ангелики скорее всего неосновательны, просто у нее не было выхода: или пожертвовать виллой, или пустить в нее американца, но Адальберт отвергал все разумные доводы и зарекся даже близко подходить к дому, который до вчерашнего дня считал своим.
Он доел консервы, оставленные на кухонном столе в полупустой банке, кое-как сварил на керосинке кофе. Тщательно выбритый, в начищенных ботинках, проверив сохранность своего засунутого под ванну рюкзака, Адальберт вышел на улицу.
Его тянуло туда, к Дворцу юстиции…
Как и вчера, работа по расчистке улиц кипела, словно не прекращалась на ночь, но сегодня, в светлое морозное утро, картина разрушенного города уже не казалась Адальберту столь мрачной. Он шел наугад, снова размышляя об истории города, о том, что его родной Нюрнберг существовал почти тысячу лет, прежде чем был превращен в руины. Охваченный воспоминаниями, опять стоял у памятников художнику Дюреру, поэту Гансу Саксу, стараясь не замечать проходивших мимо американских солдат, «джипов», которые, точно корабли на морских волнах, прокладывали себе путь меж развалин.