Когда с едой было покончено, Гамильтон предложил Рихарду перейти за другой, маленький стол.
— Значит, ты не прислушался к тому, о чем я тебе говорил? — произнес наконец Гамильтон.
"Ну, конечно! — со злостью подумал Рихард. — Я был прав! Тоже гувернер-воспитатель нашелся! И почему я должен ему подчиняться?!" Но вслух сказал:
— Я действую так, как мне подсказывают моя убеждения… и совесть.
— В чем же они состоят, твои убеждения? В желании восстановить гитлеровский рейх?
Гамильтон произнес эти слова, как показалось Рихарду, с оттенком иронии. Это возмутило его, и он еле сдержался, чтобы не ответить грубостью.
— Мистер Гамильтон, — сказал он, — для вас Германия — чужая страна. А для меня — родина. Мой отец едва не пожертвовал жизнью во имя ее процветания. И если бы не нападение России — при содействии Штатов, хочу добавить, — то сейчас Германия была бы властительницей мира!
— Если бы Россия не напала… — иронически повторил Гамильтон, но Рихард не дал ему договорить.
— Знаю, знаю, что вы сейчас скажете! — прервал он американца. — Слышал я все эти сказки! На поверженную страну можно валить все что угодно! Но я-то знаю правду! Мой отец занимал достаточно важный пост, был приобщен ко многим государственным тайнам. И он рассказывал мне, как обстояло дело в действительности. Наше выступление против России было чисто превентивным. И если бы фюрер не приказал начать реализацию плана «Барбаросса», Сталин бросил бы все свои славяно-монгольско-еврейские орды против нас. Он уже был готов к этому!
— Хорошо, Рихард, — примирительно сказал Гамильтон, — не будем заниматься историческими экскурсами. Речь сейчас идет не о Германии в сороковых годах, а о тебе — в конце шестидесятых. И это совсем разные вещи.
— Я неотделим от Германии! — воскликнул Рихард.
— Оставим громкие слова. Ведь речь идет о твоей судьбе. В конечном итоге о твоей жизни!
— Мистер Гамильтон, — сказал Рихард, стараясь говорить уважительно и даже с оттенком благодарности, — поверьте, я очень ценю вашу заботу обо мне. Но мы — разные люди. И дело тут не только в возрасте. Вы состоите на службе в своей газете или не знаю уж где. А я служу Германии. Моей Германии! — Рихард сделал ударение на слове «моей». — Это разные вещи. Между нами барьер!
— Ну, не такой уж высокий, как ты думаешь, — с незлой усмешкой проговорил Гамильтон. — И кроме того, барьер не мешает мне многое видеть и знать.
— Что вы имеете в виду? — спросил Рихард, не понявший смысла последней фразы.
— Ну, например, видеть тебя среди участников того митинга, знать о неудаче Клауса в Дюссельдорфе и о получении оружия на нашей авиабазе. Быть в курсе вашей сегодняшней проделки в суде…
Теперь Гамильтон смотрел прямо в глаза Рихарду.
— Вы… все знали?
— Мне пришлось тебе это сказать, чтобы ты понял наконец, что я не бросаю слов на ветер. У меня есть… ну, как бы тебе это сказать… магический кристалл.
— Да… — тихо произнес Рихард, — я понял. Значит, вы считаете, что путь к победе не тот, которым я иду?
— Сначала я хочу тебе сказать, что ты несколько примитивно представляешь себе путь, по которому пойдет страна. Не спорь! Ты полагаешь, что Германия повторит то, что происходило с ней три с половиной десятка лет назад. Сначала вы, сегодняшние штурмовики, терроризируете своих политических противников и привлекаете на свою сторону мелких бюргеров, безработных, ну и так далее. Потом получаете абсолютное большинство на выборах. Затем сегодняшний Гинденбург приглашает к себе сегодняшнего фюрера, назовем его фон Таддеы, и вручает ему пост канцлера и с ним всю полноту власти.
— Я не так наивен, как вы думаете, сэр! — сердито сказал Рихард.
— И все-таки я не ошибаюсь. Ход твоих мыслей примерно таков, как я его обрисовал. Может быть, ты сам не отдаешь себе в этом отчета.
— Так вы предлагаете мне отказаться от борьбы? — с вызовом спросил Рихард.
— Нет, — покачал головой Гамильтон, — я предлагаю тебе другое…
— Что именно?
— Рихард, поверь мне, я лучше тебя знаю обстановку в Германии. НДП переживает сейчас кризис, хотя ее представители и были избраны в ландтаги некоторых земель. И все же на протяжении двух последних лет влияние НДП падало. У этой партии нет шансов набрать на предстоящих выборах пять процентов, необходимых для того, чтобы получить места в бундестаге.
— Не пророчьте! — грубо сказал Рихард. — В Германии скоро будет создана группа "хранителей порядка", а потом мы создадим "гвардию фонда национального освобождения". Наши демонстрации на границах с так называемыми социалистическими странами — с ГДР, Польшей, Чехословакией — станут постоянными. Мы не остановимся против физического уничтожения тех руководителей средств массовой информации, которые повинны в разлагающей деятельности. Все это, вместе взятое, склонит на нашу сторону подавляющее большинство честных немцев…
…Не отдавая себе отчета, Рихард выкладывал Гамильтону все, что говорил ему Клаус, — и в Аргентине, и здесь, в Мюнхене. Рихарду, порывистому, легко воспламеняющемуся, сейчас и в голову не приходило, что он, сам того не замечая, выдает партийные тайны. Он буквально захлебывался словами и закончил свою сбивчивую речь восклицанием:
— Германия еще будет хозяйкой Европы, и вы это увидите!
— Надеюсь, что я этого не увижу. Потому что хозяйкой Европы станет в конечном итоге Америка.
— Нет, никогда! Мы с радостью примем помощь Штатов в борьбе с коммунизмом, я знаю, что у вас существует Международная антикоммунистическая лига, нам рассказывал об этом Райт там, на авиабазе…
— Когда по моему поручению снабдил вас оружием?
— Мне нечего от вас скрывать, раз вы и так все знаете. Но вы не знаете одного: мы победим! И, когда мы встретимся после нашей победы, я напомню вам все, о чем вы сейчас говорите.
— Если все пойдет так, как идет, то мы не встретимся, Рихард! Я скоро уеду…
— Уедете? Но куда? И почему?
— Срок моего пребывания в Германии заканчивается, и меня отзывают домой, в Штаты…
Почему он произнес эти слова с печалью? Неужели ему, проведшему столько времени в Германии, не хотелось на старости лет вернуться домой? Правда, там, за океаном, его никто не ждал. У него был дом, особняк в Филадельфии, уже четверть века стоявший пустым, — у Гамильтона не было семьи. Но он уже не ощущал в себе достаточно сил, чтобы начинать жизнь сначала.
Была у Гамильтона и другая причина, чтобы разочароваться в жизни: в Ленгли в последнее время им явно были недовольны. Главный резидент ЦРУ, находившийся в Бонне, уже несколько раз намекал, что ему, Гамильтону, не удастся обеспечить победу НДП на предстоящих выборах, что победить могут социал-демократы или двухпартийный союз ХДС/ХСС, и тогда… тогда дело кончится советско-германским договором. И осуществление заветного желания НДП восстановить Германию в границах 1937 года отодвинется куда-то вдаль…
Не так давно курьер из Вашингтона передал Гамильтону прямое указание готовиться к скорому отъезду.
Что ж, Гамильтон был теперь богатым, до конца своей жинзи обеспеченным человеком, и перспектива спокойного существования на родине не так уж страшила его…
Если бы не одно важное обстоятельство. Оно, это обстоятельство, потрясло всю душу Гамильтона, окаменевшую, зачерствевшую уже много лет назад, недоступную почти никаким чисто человеческим эмоциям.
И это потрясение заставило его через свою агентуру в группе Клауса следить за каждым шагом Рихарда, оно же заставило Гамильтона ждать сегодня его появления у здания суда, прервать бег Рихарда и привезти его сюда…
И все нынешние разговоры с Рихардом, касавшиеся и немецкой истории, и будущего Германии, и дальнейших перспектив НДП, Гамильтон вел, все еще будучи потрясенным и мучительным усилием воли скрывающим это потрясение. Но когда вырвалась фраза о предстоящем отъезде в Америку, он уже не мог больше сдерживаться. Не мог потому, что видел, чувствовал — Рихард воспринял это сообщение как совершенно обыденное, мало его трогающее, может быть, даже чем-то радующее: ведь тем самым он избавлялся от навязчивого попечительства, а то, что забота его, Гамильтона, вызывала у Рихарда с трудом сдерживаемое раздражение, он видел.