— Я думаю, ваша честь, минут пять, не более. Фельдмаршал Паулюс находится в апартаментах советской делегации в Нюрнберге.
Читатель уже догадался, что советский главный обвинитель, заранее предвидя обструкцию защиты, заблаговременно (но без излишней огласки) принял меры к доставке Паулюса в Нюрнберг. Это был удар подобно внезапно разорвавшейся бомбе. Защитники поторопились ретироваться, отказаться от своего ходатайства, но рассерженный Лоуренс потребовал немедленно доставить Паулюса в суд.
Допрос Паулюса, мастерски проведенный Р.А. Руденко, окончательно сразил попытки защиты представить нападение на СССР как оборонительную войну, а заодно и вскрыл перед лицом мировой прессы, присутствовавшей на процессе, негодные приемы нюрнбергских защитников.
Как я уже упоминал, защита и подсудимые все время стремились сыграть на том, что гитлеровская Германия не могла бы достичь многих своих успехов, если бы не помощь определенных кругов на Западе. Именно для этой цели заявлялись многочисленные ходатайства о вызове в суд в качестве свидетелей защиты таких политических деятелей, как Даладье, Поль Бонкур, лорд и леди Астор, Ванситарт, Лондондерри. Признаться, иногда хотелось, чтобы такие свидетели появились во Дворце юстиции: их показания могли бы пролить дополнительный свет на мюнхенскую политику, сыгравшую столь роковую роль в укреплении нацистского движения и развязывании Второй мировой войны. Но советский обвинитель неизменно протестовал против этого, решительно пресекая любые попытки «отвлечь внимание трибунала от выяснения личной вины подсудимых и сделать объектом исследования действия государств, создавших трибунал».
Не ускользнул от советского обвинителя и другой тактический прием подсудимых и их защиты — затягивание процесса до греческих календ. Если бы дать волю, скажем, Розенбергу, он стал бы часами цитировать многочисленные труды американских и западноевропейских расистов. Но это не удалось сделать ни самому Розенбергу, ни его адвокату Тома. Едва последний вознамерился втянуть трибунал в такую дискуссию, Руденко сделал энергичное заявление:
— Обвинение предъявило подсудимым конкретно совершенные ими преступления: агрессивные войны, чудовищные злодеяния… Я полагаю, что трибунал совершенно не намерен слушать лекции по вопросам национал-социализма, расовой теории и прочего.
И трибунал согласился с Р.А. Руденко.
Никогда не забуду, как слушал судебный зал заключительную речь главного советского обвинителя. На следующий день — это было 30 июля 1946 года — американская печать сообщала:
«Подсудимые сидели на своей скамье бледные и напряженные, слушая, как представитель их злейшего врага обличает их такими суровыми словами, которые впервые произносились обвинением».
Нюрнбергская линия нацистской обороны
На Нюрнбергском процессе каждый подсудимый мог быть представлен адвокатом по собственному выбору.
Поначалу казалось странной, необычной сама мысль, что кто-то из людей этой благородной профессии должен будет поставить себя на службу гитлеровским сатрапам, сделавшим все, чтобы уничтожить правосудие и у себя в стране, и на территориях, где они властвовали. Однако народы, сражавшиеся с нацизмом, не желали, да и не могли хоть в чем-то последовать нацистскому примеру. Вот почему Джексон смог заявить на процессе:
— Они (т. е. подсудимые. — А.П.) имеют полную возможность защищаться, будучи представленными здесь способными защитниками, которые продемонстрировали свое умение… и которые действовали мужественно. Такую счастливую возможность эти люди, когда были у власти, редко предоставляли соотечественникам.
Письмо Димитрова Ромену Роллану из моабитской тюрьмы — великолепная иллюстрация к этому заявлению. Оно показывает, как нацистская клика игнорировала право на защиту, когда под немецким судом оказывались ее политические противники.
«Дорогой господин Роллан! — писал Димитров. — …Предложенные мною кандидатуры защитников — болгарского адвоката Дечева и французских адвокатов Джиафери, Кампинки и Тореза отклонены имперским судом… Объяснение простое: нет никаких оснований допускать их к защите наряду с официальным защитником. В тюрьме я нахожусь в строгой изоляции, в наручниках, которые заставляют меня страдать днем и ночью уже пятый месяц…»