— Мой леденчик! Моя конфетка!
И Нюрочка вспыхивала от досады. Комплименты Строевича — и комплименты Феди! Какое сравнение!
И зачем она, Нюрочка, родилась дочерью папаши Люлюева, а не бригадного генерала!
Между четвертой и пятой фигурой Федя сказал мрачно:
— Вы жестокая кокетка-с, Нюрочка, вы тираните меня и все мое пламенное сердце. Мы не господа офицеры, Нюрочка, это верно-с! И не прошли всех тонкостей кавалерского обхождения, но мы можем не меньше их чувствовать, Нюрочка, да-с!
В голосе Феди дрожали пьяные слезы. Он ударял себя кулаком в грудь и наступал на оборку Нюрочкиного платья цвета давленой земляники, по восемь гривен аршин.
Оборка трещала под тяжеловесной ступней Феди. Нюрочка злилась и вторично сожалела, что она дочь папаши Люлюева, а не бригадного генерала.
Но если вторая кадриль навеяла некоторую грусть на мысли Нюрочки, то следовавший за ней вальс «Дунайские волны» вполне рассеял ее. Опять золотые шнуры холодили щечку Нюрочки и серебряный ментик щекотал её маленький носик, и опять голос корнета шептал:
— Ах, Нюрочка! И зачем только вы невеста Кукушкина, а не моя! Какой удар, Нюрочка! Изменница, недобрая, злая. А вед вы немножко симпатизировали мне когда-то, чуточку, капельку? Да? Скажите «да», милая, хорошенькая Нюрочка!
Но Нюрочка не может сказать «да», потому что она невеста Кукушкина, но глаза её, стыдливо поднятые на корнета Строевича, глядя снизу вверх, говорят «да» за нее — Нюрочку.
А корнет Строевич все кружится и кружится по крошечному зальцу и все теснее и теснее прижимает к груди свою даму. От корнета Строевича пахнет peau d’Espage и дорогой сигарой. Его губы совсем близко-близко от белокурой челки Нюрочки. И эти губы шепчут:
— Вы хорошенькая, чудо, какая хорошенькая, Нюрочка! Сегодня праздник, наш праздник! Сегодня вы моя. Завтра опять учения, манеж, плац, казармы… Завтра вы будете далекая, чужая Нюрочка, а сегодня нет. Мы вместе. Сегодня наш праздник, да?
И теплая волна разом захлестывает млеющую Нюрочку. Ей безумно хорошо и безумно весело. Что-то острое, сладкое захватывает её сердечко и уносит куда-то далеко-далеко, в иной мир, где звучит иная музыка, а не «Дунайские волны» разбитого аристона…
Эта музыка продолжает звучать в душе Нюрочки, когда она, вместе с мамашей Люлюевой, в пятом часу мрачного осеннего утра, светит уходящим от них по темной лестнице офицерам.
Madame Люлюева низко кланяется в пояс, по-бабьи, эскадронному командиру и тянет своим певучим голосом:
— Покорно благодарим, покорно благодарим, что непобрезгали на угощенье, ваше высокородие!
А папаша Люлюев таращит глаза, готовые сомкнуться и всеми силами стремясь удержать равновесие, приличествующее его вахмистрскому сану, не совсем твердым языком вторит жене:
— Покорно благодарим, ваше высокородие! Премного обязаны!
Нюрочка никого не благодарит и никому не кланяется. Её глаза прикованы к стройной фигуре уходящего корнета Строевича и сердце её замирает сладко и тоскливо…
V
Промозглое осеннее утро заглянуло в крошечную квартиру вахмистра Люлюева и разбудило Нюрочку.
Нюрочка не открывает глаз. Она знает и без того, что увидит сдвинутые к стене столы с пустыми бутылками и недоеденными закусками, с пятнами наливки на скатертях, окурки папирос и апельсинные корки на полу. Увидит Серафиму, оставшуюся у них ночевать на диване, которая, расчесывая длинные, но жидкие волосы, цедит лениво, по адресу матери, перетирающей чашки:
— И вот тянет меня, мамаша, на капусту с конопляным маслом. Бочку бы съела. Люди говорят — к девчонке это.
— Бог знает, Симушка, — нехотя отзывается та, — незаметно чтобы… а впрочем…
Нюрочка делает над собой усилие и открывает глаза.
Все, что ей представлялось мысленно, выступает перед ней теперь во всей своей непривлекательной действительности: перед ней и столы, и бутылки, и окурки, и апельсинные корки, и мать, и Сима с распущенными длинными, жидкими волосами. И в дополнение ко всему, на спинке кресла висит небрежно брошенная красная кофточка с белыми горошинками — трофей вчерашнего триумфа.
Нюрочка смотрит на кофточку и на душе у неё смутно и тоскливо.
Вчерашнее радужное настроение исчезло без следа. Что-то больно щиплет за сердце. Хочется беспричинно плакать и упрекать в чем-то неизвестно кого. Корнет Строевич, вальс «Дунайские волны», золотые шнуры — все это кажется далеким-далеким…
Впереди, где-то близко-близко, мелькает завитая мелким барашком голова Феди, запах карболки и лука, крошечная фельдшерская квартирка при госпитале…