Платье на мне сидело… как на пугале и сидело. В груди тесновато, на талии болтается, и тонкий поясок лишь подчеркивает несуразность этого наряда.
Темная жесткая ткань.
Накрахмаленный воротничок. Кружевные манжеты. И два ряда пуговиц на лифе. Сомнительного пошиба красота, но я в принципе существо неприхотливое.
Длина до середины голени.
И с кроссовками моими смотрится оно слегка безумно, но, с другой стороны, неудобную одежду я еще могу потерпеть, а вот неудобная обувь – это совсем иной коленкор. Туфли же, которые мне предоставили, мало того, что были сделаны из дубовой кожи, так еще и оказались на два размера меньше нужного.
Кормили здесь неплохо.
Стейк, правда, несколько остыл, салат явно был не первой свежести, но эти мелкие пакости аппетита мне не портили.
А дверь Софра по-прежнему запирала.
И возвращалась каждые полчаса, проверяя, на месте ли я. После проверки этак пятой она успокоилась и, видимо, пришла к выводу, что деваться мне некуда. Так-то оно так… теоретически. А практически дядя Леня, который кровным родственником не являлся, но представлял собой, выражаясь языком Софки, маргинальную язву на телесах приличного общества, мог бы мною гордиться. Замок я взломала быстро, благо был он несложным, хотя и несколько тугим, полагаю, от старости.
Ничего, смажем…
Вышла я из комнаты, когда за окном уже прилично стемнело, а Софра, забрав ужин – подали кашу, щедро сдобренную сухофруктами и сладкую до отвращения, – убралась и не вернулась. Я выждала с час, а то мало ли… вдруг мне молоко перед сном положено?
Молока не принесли.
И вообще крайне любезно забыли о моем существовании.
Я прислушалась к себе.
Время.
Определенно.
Дядя Леня, вор-рецидивист и в сущности человек широкой души, чего остальные не понимали, говорил, будто у меня чуйка такая, что, решись я на карьеру, стала бы фартовой. Правда, тут же грозил тощим кулачком, приговаривая, что, мол, вздумаю дурить, мигом управу найдет.
Дурить я не думала.
Училась?
Я всему училась. То ли натура такая, то ли и вправду уже тогда чувствовала, что лишних знаний не бывает. Вот и пригодилось.
В коридоре было тихо.
Мертво.
Ощущение неприятное такое, как ночью по кладбищу гулять. Тусклый свет. Белесые стены. Зловещие фигуры в доспехах. Картины, от которых веяло недобрым, будто сам этот дом приглядывался ко мне, не слишком радуясь незваной гостье.
Поворот.
И лестница.
Мне надо вниз… и влево, туда, где застыла каменная статуя редкостного уродства.
– …Никхарт, – голос Амелии звенел от напряжения, – быть может, ты скажешь мне, что именно собираешься делать с… ней.
Да, пожалуйста, я бы тоже не отказалась послушать. Информация – жизнь…
Я встала рядом с каменным уродцем, прячась в тени куцых его крыльев. И рукой оперлась на спину, которая, к моему удивлению, оказалась теплой. Мелькнула даже безумная мыслишка, что существо живо, но я мигом от нее избавилась.
Камень.
Гранит? Базальт? Не разбираюсь, главное, что этакая тварь со змеиным гибким телом, которое кое-как опиралось на кривоватые лапы, просто физически не способна существовать.
– Это тебя не касается, – папенькин голос холоден.
А главное, ощущение, что он совсем рядом стоит, говорит прямо в ухо. Что это? Звуковые фокусы старого дома? Или мое разыгравшееся воображение, которое привело меня именно к этой комнате?
– Почему же? Касается… у нас две дочери, судьба которых тебя, кажется, не волнует…
Странная она.
Если человека не волнует судьба одного ребенка, то с чего он вдруг станет беспокоиться о других? Я почесала каменную тварь за рогом.
– Молчишь? Снова молчишь? Боги, если бы я знала, что так будет… я дала бы тебе развод… – а теперь в голосе мне послышалась глухая тоска. – Стой. Куда ты собрался?
– Это тебя не касается.
Вот она, счастливая семейная жизнь во всей красе. Я мотнула головой, отгоняя непрошеные воспоминания, в которых мы гуляли по парку.
Мама.
Отец.
И я.
Листья золотые и алые, охапками. Качели. Небо навстречу. И мама хохочет, кружится, подкидывая листья, а они летят, накрывают меня с головой. Ощущение счастья и…
И это было ложью. Все. Парк. И то старенькое кафе, где мы останавливались, чтобы поесть мороженого, и кино, и моя первая линейка, и даже тот букет гладиолусов, который принес отец. Они играли в любовь, а когда отцу надоела игра, он ушел.
А мы остались.
Я прижалась к зверю, который, кажется, стал теплее, и шепнула в оттопыренное ухо его:
– Никому нельзя верить.
Уши у зверя были коровьими, а вот пара острых, загнутых к затылку рогов вообще непонятно чьи. Впрочем, рога его не портили, как и гребень из птичьих перьев, мягких на ощупь. Камень не бывает мягким.