– Что же онѣ – въ деревнѣ меньше что ли работы видѣли? – вспылила «сама».
– Не меньше. Но не забудь, что отъ деревенской работы онѣ ушли въ городъ, – стало быть, искали не такого труда, чтобы былъ вровень съ деревенскимъ, a лучшаго, болѣе доходнаго и легкаго. A попали на – вонъ какой! Не говорю уже о томъ, что есть огромная психологическая разница между работою на себя въ натуральномъ хозяйствѣ деревенскаго дома и работою на чужихъ, въ качествѣ вольнонаемной прислуги y господъ. Да-съ. Пришли искать лучшаго и легчайшаго, – анъ, опредѣлились на маленькую каторгу за 33 копейки въ день.
– A помнишь, въ Ниццѣ намъ служила одной прислугой Сюзаннъ? Какая работница была: десять нашихъ ея не замѣнятъ. И платили мы ей франкъ въ день. И не знала она никакихъ увлеченій…
– Франкъ въ день! Шутишь ты съ франкомъ въ день! Тамъ франкъ, – мѣстная денежная единица, какъ y насъ рубль, и на франкъ, по условіямъ быта, можно прожить, какъ y насъ на рубль. Тридцать франковъ для ниццардки – тридцать рублей, a для нашей Дуни – только двѣнадцать. Это – разница. Изъ десяти рублей своего жалованья Дуня семь отсылаетъ роднымъ въ деревню. Такимъ образомъ, честный городской трудъ лично ее вознаграждаетъ за рабство десятью копейками въ день, – меньше, чѣмъ оплачивается самая низшая поденщина, не требующая ничего, кромѣ тупой физической силы. Лестно, не правда ли? Такъ что же и удивляться, если этотъ злополучный гривенникъ не въ состояніи выдержать конкурренціи съ десятирублевымъ золотымъ, который ей предлагаетъ частный повѣренный Чижикъ за то, что она придетъ къ нему на квартиру пить чай съ конфектами, изъ фарфороваго блюдечка, съ серебряной ложечки? За гривенникъ въ сутки – перспектива убирать «невѣжество» за котами; за десять рублей въ сутки – серебряная ложечка и фарфоровое блюдечко. Ей-Богу, бой соблазновъ слишкомъ неравенъ.
– Должны же быгь нравственныя начала въ человѣкѣ!
– A вотъ ты сперва внѣдри ихъ въ человѣка, эти нравственныя начала, a потомъ уже съ него и спрашивай стойкой нравственности. Да внѣдряй-то разумно, съ ранняго дѣтства, да, главное, въ сытаго и не битаго. A то y насъ, за спорами, какія школы лучше для народа, вовсе никакихъ нѣтъ. Откуда же ему нравственными началами раздобываться? Ищемъ, чего не положили, и сердимся, что не находимъ.
Читатель остановитъ меня:
– Позвольте. Вы начали положеніемъ, что проституція уничтожится только тогда, когда совершится реформа женскаго труда, образованія, права. A теперь выходитъ y васъ какъ-то; что чуть ли не вся бѣда въ томъ, что мы платимъ мало жаловаиья женской прислугѣ. Такъ прибавить, – и вся недолга.
– Прибавить? A нуте-ка! прибавьте!
И вспоминаются мнѣ блестящіе черные глаза и насмѣшливое лицо одной странной интеллигентной дѣвушки, самаго оригинальнаго и гордо разочарованнаго существа, какое зналъ я вь жизни. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ она перебывала учительницею, гувернанткой, помощницею бухгалтера въ банкирской конторѣ, телефонною барышнею, выходною актрисою, счетчицею въ желѣзнодорожномъ правленіи, секретарствовала y знаменитаго писателя и завѣдывала книжнымъ магазиномъ. Служила всюду хорошо, по службѣ нигдѣ никогда никакихъ упущеній, но… всегда и вездѣ всѣ какъ будто немножко, a иногда и очень множко недоумѣвали: зачѣмъ это ей? Красавица, a служитъ. Ей бы на содержаніи, въ коляскахъ кататься, a не надъ конторкою спину гнутъ.
– Женскій трудъ! Боже мой! Я работала, какъ волъ, по двѣнадцати часовъ въ сутки, становилась полезнѣе всѣхъ служащихъ, – и не могла подняться выше пятидесяти, шестидесяти рублей жалованья. Когда я жаловалась, что мало получаю, что моя работа стоитъ дороже, на меня широко открывали глаза и возражали: – Помилуйте! Это мужской складъ! Сколько y насъ мужчины получаютъ! – Да вѣдь они за пять часовъ получаютъ и еще дѣлаютъ вамъ все, спустя рукава, a мы по двѣнадцати сидимъ…
– Невозможно-съ! По принципу-съ!.. На то они мужчины… Но, стоило мнѣ перестать быть «служащею», a улыбнуться и пококетничать, какъ полагается женщинѣ «по природѣ ея», и… Сезамъ отворялся. И прибавка, и ссуда, и награда… Такъ вотъ и тычутъ тебѣ въ носъ всю жизнь: покуда ты, баба, лѣзешь заниматься нашимъ мужскимъ дѣломъ, дотолѣ тебѣ, баба, цѣна ломаный грошъ, хоть будь ты сама Семирамида Ассирійская. A вотъ займись ты, баба, своимъ женскимъ дѣломъ, и – благо тебѣ будетъ: купайся въ золотѣ, сверкай брилліантами, держи тысячныхъ рысаковъ. A женское дѣло выходитъ, по ихнему, – проституція[1].