Конечно, я так и сделал. Час встречи не был обусловлен, и я пришел под вечер, без предварительного звонка по телефону. Купола храма Христа-Спасителя и розовой церковки чуть левее уже заливало малиновыми лучами. Под хрупким небесным куполом, высоко над церковными куполами, проносились стрижи с пронзительно тонким свистом. Впервые я переступал порог квартиры на Волхонке, где вблизи от Серовых, что жили на Знаменском в доме Долгоруковых, давно поселилась семья художника Пастернака. По случаю революции Борис Леонидович вернулся в отчий дом, но родители и сестры должны были на днях уехать за границу. Дверь открыла Лидия Леонидовна — Лида, в которой еще очень многое было от подростка.
Борис Леонидович мне обрадовался. Но тут же начал меня расспрашивать, «литературно знакомиться» со мной:
— Меня вы читали?
Нет, я не читал его.
— Да и что читать? Лучше и не надо! Еще во время войны, — (14-го года ), — я выпустил книгу «Поверх барьеров », — (я знал, что и до того он напечатал книгу «Близнец в тучах», но я ни одной из них и в руках не держал ), — но Сережка Бобров издал ее как нельзя хуже. — (Позднее я заметил, что он зовет Сережками, {-18-} Сашками и т. д. тех, на кого сердится; не сомневаюсь, что и я заочно побывал в Кольках). — Полным-полно опечаток — ничего понять нельзя! Кого-то, наверное, эпатировал, дурак. То есть Бобров совсем не дурак. Вы мне не верьте! То есть тому, что он дурак, не верьте, а не тому, что не дурак. Но не будем впадать в толстовщину, в его «игру в уточнения». Просто: Боб-ров не ду-рак. Не кончил ни Лицея цесаревича Николая, ни Школы живописи (ему отец преподавал) и вдруг залег с головой под одеяло — в квартире мороз! — туда же, под одеяло, уволок и электричество и в два счета вызубрил логарифмы и чуть не всю высшую математику. Теперь работает ученым статистиком и продолжает кропать стихи.
— Кропать?
— Да, кропать. Но, может, будет и писать . Умом возьмет, да есть и способности… А кого вы любите из современников?
— Гумилева и Мандельштама. И, конечно, Блока.
— Гумилева и Мандельштама? — третье имя он оставил без внимания, как для всех тогда обязательное.
— Но ведь даже Кузмин лучше пишет.
И тут я (будущий чистой души Фаунтлерой) предал недавних моих кумиров. Неужели только из тщеславного желания ему понравиться? Едва ли только . Меня уже взяла в оборот и покорила пока говорившая прозой мне неведомая еще поэзия, но я в нее уже уверовал. Я сказал:
— По крайней мере, они умеют делать стихи.
— Да, да, да, да! Конечно! Умеют. Но-о!.. Они запрягают в пролетку игрушечных лошадок. Знают про сбрую, про дугу и подпругу. Мандельштам? Он, поди, тоже знает про подпругу, и чтобы седло не сползало.
— Борис Леонидович рассмеялся добродушно, но не много как людоед. — Подождите! Он же служил в лейб- гвардии — рядовым, конечно. Его Гумилев определил {-19-} через влиятельных особ женского пола. Но тот — офицер и гвардеец «со связями». Любил «высший свет», хоть от него и следа не осталось, и продолжает любить, наверное, — как Оскар Уайльд [6] . Я жил в Петербурге и немного их знаю.
— Боря! К тебе пришел Тодик Левит, — это голос Лиды.
— Я выйду! — И заговорщическим шепотом: — Ну, его я пошлю ко всем чертям! Вот увидите.
И — за дверью:
— Простите, но я очень занят. Здравствуйте! «Гамлета» принесли? Оставьте, я прочитаю. Но сейчас не могу. Никак! Простите! Позвоните по телефону дня через два.
— Вот, принес перевод «Гамлета» — первое действие. Молодец Левит! А может быть и так, чепуха… Посмотрим.
— Но больше всего я люблю Гёте. Вы ведь меня только о современниках спрашивали . .. — вернулся я к прерванному разговору.
— Вот с этого бы и начать! — подхватил он радост но и как бы насчет меня успокоившись. — Гёте… Да, вот это свобода! Как прелюды Шопена. То есть совсем не похоже! Вы ведь не только «Zueignung» любите и «Römische Elegien»? Это тоже прекрасно. Но по части свободы у него есть и похлеще. Вы любите «Lilys Park»?
Я не очень любил это стихотворение, да и теперь его не отношу к лучшим созданиям Гёте. Но мне не пришлось покривить душой. Он продолжал, не выждав ответа:
— Вот где свобода! И ощутить себя медведем в ее субтильном зверинце! Ах, ах! Это — почти Маяковский. Но без наших причуд, прямее, с точными адресами, свободнее! Свободе надо учиться! Я учусь. Завоевать {-20-} свободу — это трудно, и не только для политиков, для рабочих и слушательниц Высших курсов. Но не думайте, что совсем лишены свободы и мои несчастные «Поверх барьеров». Сережка, наверное, не публику эпатировал, а меня. Что вы думаете? Очень возможно. Он — с достоевщинкой. Не надо сразу думать о Смердякове! Есть в этой книге: «Нет сил никаких у вечерних стрижей» — это почти свободно. И еще: «После дождя». Там в последней строфе . .. — Он раздумчиво запнулся, и я почему-то вспомнил Моцартово (из болдинской маленькой трагедии): «Там есть один мотив…» — Это в самом конце: «Вот луч…» Вы ведь помните, Коля, стихи называются «После дождя»: