Тем крепче следует держаться немецкого духа, который открыл себя в немецкой реформации и немецкой музыке и доказал свою прочную, далеко не призрачную силу в неслыханной отважности и строгости немецкой философии и в недавно испытанной верности немецкого солдата; от него же должны мы ожидать победы над модной псевдокультурой времени. Вовлечь в эту борьбу настоящую образовательную школу и вдохновить, особенно в гимназии, подрастающее новое поколение на все истинно немецкое — вот та будущая деятельность школы, на которую мы возлагаем свои надежды. В этой школе, наконец, и так называемое классическое образование обретет свою естественную почву и свою единственную исходную точку.
Истинное обновление и очищение гимназии вытечет только из глубокого и мощного обновления и очищения немецкого духа. Таинственна и трудно уловима связь, которая существует между глубиной немецкой сущностью и греческим гением. Но прежде чес благороднейшая потребность чисто немецкого духа не схватится за руку этого греческого гения как за твердую опору потоки варварства, пока в немецком духе не пробудится всепоглощающее стремление к греческому миру, пока с трудом достижимая даль греческой отчизны, которая услаждала Гете и Шиллера, не сделается местом паломничества лучших и одареннейших людей, до тех пор классическая образовательная цель гимназии будет неустойчиво развиваться во все стороны по воле ветра. И нельзя будет по крайней мере порицать тех, которые желают насадить в гимназии хотя бы ограниченную научность и ученость, чтобы все же иметь перед глазами действительную прочную, все же идеальную цель и спасти своих учеников от соблазнов того лживого призрака, который теперь называет культурой и образованием. Такого печальное положение современной гимназии. Самые ограниченные точки зрения до известной степени правоспособны, ибо никто не в состоянии достичь или по крайней мере обозначать место, где бы все они этого права лишались".
"Никто!" — спросил ученик философа с некоторым волнением в голосе, и ода умолкли.
Лекция третья
Милостивые государе! Разговор, который мне некогда пришлось услышать и основные черты которого я по памяти старался воспроизвести перед вами, был прервал долгой паузой на том пункте, которым я последний раз закончил свой пересказ. Философ и его спутник сидели погруженные в грустное молчание. На душе у обоих тяжелым бременем лежала странная, только что служившая предметом их разговора ненормальность важнейшего образовательного учреждения — гимназии, — для устранения некоторой отдельной правильно мыслящий человек казался слишком слабым, а масса недостаточно мыслящей.
Два обстоятельства особенно удручали наших одиноких мыслителей: во-первых, они ясно сознавали следующее: то, что с полным правом можно было бы назвать "классическим образование", в настоящее время лишь летающий в воздухе идеал образования, совершенно не способный вырасти на почве нашей воспитательной системы, и, напротив, то, что теперь обозначают ходячим и неоспоренным эвфемизмом "классического образования", обладает лишь значением претенциозной иллюзии, наилучший смысл которой, пожалуй, в том, что благодаря ей само слово "классическое образование", еще продолжает жить и по-прежнему звучат патетически. На преподавании немецкого языка эти честные люди выяснили себе, что до сих пор не найдено правильная исходная точка для высшего образования, воздвигнутого на столпах древности. Одичалость же приемов преподавания языков, вторжение ученых исторических направлений на место практической выучки и приобретение навыка, сочетание известных, требуемых в гимназиях упражнений сомнительных духом нашей журналистики — все эти явления, наблюдаемые в преподавании немецкого языка, вызывают печальную уверенность, что благотворнейшее влияние классической древности совершенно не известно нашей гимназии, — то величие классицизма, которое подготовляет к борьбе с варварством современности и которое, быть может, со временем еще превратит гимназию в арсеналы и мастерские этой борьбы.
Между тем сейчас совершается обратное: кажется, будто уже дух древности усердно отгоняется от самого порога гимназии и будто здесь хотят как можно шире растворить двери нашей избалованной лестью, мнимой современной "немецкой культуре". И если для наших одиноких собеседников существовала еще надежда, то она заключалась в ожидании еще худших времен, когда то, что до сих пор угадывалось лишь немногими, станет до очевидности ясно многим и когда в серьезной области народного воспитания уже будет недалека пора честных и решительных людей.
После нескольких минут молчаливого раздумья спутник обратился к философу и сказал: "Вы желали пробудить во мне надежды, учитель, но вы укрепили мое понимание и тем самым мою силу и мое мужество. Теперь я действительно смотрю смелее на поле сражения и даже почти осуждаю свое преждевременное бегство. Мы ведь ничего не желаем для самих себя, и нас не должно печалить, если многие погибнут в этой борьбе и мы сами падем в числе первых. Именно потому что мы смотрим серьезно на дело, мы не будем серьезно относится к каждой из наших личностей в тот момент, когда мы падем, несомненно найдется кто-нибудь другой, кто подхватит знамя, в эмблему которого мы веруем. Я не хочу задумываться даже над тем, достаточно ли у меня силы для такой борьбы и как долго я буду в состоянии сопротивляться. И разве не почетная смерть — пасть под насмешливый хохот таких врагов, серьезность которых так часто казалась нам смешной: "Когда я подумаю о том, как мои сверстники готовились к одинаковому со мной призванию, к высокому призванию учителя, то я вижу, что часто мы смеялись над противоположным и становились серьезными перед самыми различными вещами".
"Мой друг, — прервал его со смехом философ, — ты говоришь как человек, который хочет прыгнуть в воду, не умея плавать, и боится не столько пойти ко дну, сколько именно не утонуть и быть высмеянным. Но меньше всего мы должны бояться осмеяния; ибо перед нами область, где еще много невысказанных истин, так много ужасных, горьких, непростительных истин, что не может быть недостатка в самой искренней ненависти к нам, и лишь ярость порой будет скрываться под неловкой улыбкой. Представь себе только необозримые толпы учителей, которые с наивной уверенностью освоили существующую до сих пор воспитательную систему, чтобы простосердечно и без лишних мудрствований насаждать ее дальше. Как, думаешь ты, почувствуют они себя, когда услышат о планах, из которых они исключены и притом boneficio naturae; о требованиях, которые залетают далеко за пределы их средней одаренности; о надеждах, которые остаются без отклика в них; о сражениях боевой клич которых им непонятен и в которых они играют только роль глухо сопротивляющейся инертной массы? А таково будет, без преувеличения, необходимое положение большинства учителей в средних учебных заведениях.
Впрочем тот, кто взвесит, как в большинстве случаев создается такой тип учителя, каким образом он становится преподавателем высшего образования, тот даже и не удивится такому положению. Теперь почти всюду существует такое преувеличенное количество средних учебных заведений, что для них постоянно требуется гораздо больше учителей, чем в состоянии породить природа даже богато одаренного народа. Таким образом, в эти заведения попадает излишек непризванных, которые постепенно, благодаря численному перевесу и инстинкту similis simili gaudet, определяют дух этих заведений. Пусть остаются безнадежно далекими от педагогических вопросов все, полагающие, будто возможно при помощи каких-нибудь законов и предписании превратить видимое изобилие наших гимназий и учителей в настоящее изобилие, в ubcrtas ingenu, не уменьшая их числа. Мы должны быть солидарны ы том взгляде, что лишь чрезвычайно редкие люди предназначены от природы к истинной педагогической дороги и что для их успешного развития достаточно гораздо меньшего числа средних учебных заведений; современные же учебные заведения, рассчитанные на широкие массы содействуют всего менее развитию именно тех, ради которых вообще имеет смысл учреждать что-либо подобное.