- Пожалуйста, гуляй, сколько в душу влезет. Я, кажется, тебя не неволю.
- Антон Антонович, миленький, дорогушенька, уедем отсюда, из этого проклятого города, проветримся...
- Ну... Ну, что такое тебе требуется проветривать? Что, у тебя сырость развелась?
- Посмотрим, что есть там такое, в Питере, какие новые фасоны носят, походим по улице...
- Ну, заладила... Здесь тебе улицы мало.
- ...По проспекту хочется. Ну, Антошенька, вспомни...
И Олимпиада Ивановна горячо обняла Антона Антоновича.
- Ишь ты, ишь ты... Ну, кошка... У-у, какая кошка. Ну, есть-то мне прикажи подать: в животе урчит, как паровая машина.
- А поедешь в Питер?
- Пристала... Не поеду в Питер. Не поеду.
- Ах, не поедете?
- Не поеду.
- Решительно не поедете?
- Решительно не поеду. Прямо черт.
- Ну, ладно, запомните мои слова... Лушка, давай мясного Антону Антоновичу...
- А кот?.. - в удивлении спросил Антон Антонович.
- Ни при чем тут кот... Вам запрещено мясное. А теперь кушайте, если охота...
Но Антон Антонович так проголодался, что не хотелось ему расспрашивать. Попросил себе горчицы. А тем временем Олимпиада Ивановна, что-то сообразив, потихонечку вышла из дому - будто в прогулку.
- Ножик вам сейчас дадут, Антон Антонович, - крикнула ему в окошко. Сама же скромненько, выбирая места посуше, пошла прямо, разнюхивая жительство художника Мокина.
План у нее созрел такой: упросит Мокина, во что бы то ни стало, отказаться от предложения Антона Антоновича под тем предлогом, что необходимо ему лечиться, так как иначе его никак отсюда, из Посолоди, не вызовешь. Если же Мокин откажет, то Антону Антоновичу, дескать, поневоле захочется уехать отсюда, а тем самым и желание Олимпиады Ивановны будет выполнено.
Так, хитря и улыбаясь сама себе, добралась Олимпиада Ивановна до места своего назначения.
Художник Мокин проживал у посолодского пруда в желтом доме, там же, где и церковь. Некогда обитал здесь отец дьякон, но при сокращении штатов дьякон был упразднен, а дом по хилости отдан был гражданам в разлом. Граждане посолодские разломали уже половину, когда в Посолоди появился художник Мокин. Приглянулась ему эта развалина, и он упросил местное начальство отдать ему этот дом во владение. Приглянулся же он по четырем причинам: первая - отдали дом ему почти даром, вторая - должен он был работать в церкви, взяв тут небольшой заказ, и потому жить возле было страшно удобно и отвечало его малоподвижной натуре, третья - руина нравилась ему: тут есть что-то и от романтизма, в глубине души он все-таки парил высокими чувствами, и четвертая - дешевизна дров; вернее - они ему ничего не стоили: он разламывал постепенно одну половину дома, в которой не жил.
Придя к Мокину, Олимпиада Ивановна немного испугалась царившего там беспорядка, но, как дама с характером, сразу сдержалась и спокойно спросила пробегавшую с утенком девочку:
- Скажи, милая, здесь художник живет?
Девочка выпустила утенка из рук, и он побежал с крыльца, ковыляя, как старичок.
- Нетути тут такого.
- Да как же нету, когда мне сказали, что в дьяконовом доме он живет, художник Мокин.
- А если вы знаете сами, чего же спрашиваете? - засмеялась ей в лицо девочка и побежала за своим утенком.
- Дрянь, мерзавка, - обругалась Олимпиада Ивановна.
Но девочка не слыхала и, поймав утенка за изгородью, крикнула ей совсем просто:
- Может, маляра вам? Маляр Мокин тутотки проживает.
У Олимпиады Ивановны забилось сердце, и, капельным крестиком перекрестившись под жакетом, она вошла в переднюю.
Яша Мокин, стоя перед рукомойником, без рубашки, усердно натирал мылом лицо, волосы, шею. Увидев входившую Олимпиаду Ивановну, он не смутился и попросил:
- Простите, я в неглиже. Сейчас оботрусь. Вы пройдите в апартаменты.
И ногой, - так как мыло лезло ему в нос, в глаза и в уши, и он усердно протирал их пальцами, - указал Олимпиаде Ивановне на дверь с изодранным войлоком.
И подумал: "Зачем приперлась? Ну, будет жара. Самое прислал. Черт с ним, замажу. Ну, будь что будет".
И, вытершись насухо и надев пиджак прямо на голое тело, он пошел за Олимпиадой Ивановной. Она стояла в комнате, не зная, куда присесть. Везде была навалена всякая дрянь: на табуретке горшок с маслом, на стульях табак, краски, кисточки, а кресло, сделанное под стиль russe - с дугой вместо спинки, кнутом, рукавицами и двумя топорами вместо подлокотников, служило Мокину вечной пепельницей, и на сиденье образовалась гора окурков - было их там никак не менее нескольких сотен.
- Здравствуйте, Олимпиада Ивановна, - сказал Мокин любезно. - Что же вы не присядете?
Она попробовала было присесть на краешек табуретки, где стоял горшок с маслом, но табуретка закачалась, так как была на трех ножках.
- Ах, простите... Здесь не совсем чисто. Вот я вам сейчас опорожню, сообразил Мокин и резким движением руки сковырнул с кресла груду окурков на пол, сразу подняв такое облачище пепла, что Олимпиада Ивановна расчихалась.
- Фу, фу, фу... Что вы тут такое копите? Я думала, пушка выстрелила.
- Да, действительно, - смущенно согласился Мокин. - Некогда, знаете, выбрасывать, ну и набралось.
- Но ведь это же нечисто, Яша.
- Да, действительно, Олимпиада Ивановна. Но я живу без предрассудков...
И Мокин весело тряхнул рыжими, как огонь, кудрями.
- И потом, знаете, Олимпиада Ивановна, скучно без пыли одинокому человеку. Ну, у кого жена там или розанчик какой-нибудь, тому действительно приятна чисстота... А мне зачем? Мне этак удобнее, да и уютнее оно как-то.
Сам он неизвестно каким образом уместился на краешке табуретки, и она не пошатнулась. И, точно в оправдание этого, улыбнулся Яша Мокин.
- Это вам с непривычки, Олимпиада Ивановна.
- Может быть... - согласилась она.
Оба посидели друг против друга молча минут десять. Наконец Олимпиада Ивановна собралась с силами.
- Вы простите меня, Яшенька, за прошлые слова.
- Что вы, Олимпиада Ивановна, я и думать давно забыл. У меня всегда так: меня оскорбят, ну, думаю, кипятком оболью или даже застрелить могу, тогда мне не попадайся под руку, тогда точно винт винчусь, все могу сделать. А прошла неделя, и уж сам остыл...
И, помолчав, добавил, как бы с некоторой тайной мыслью:
- ...И даже с сожалением вспоминаю.
- Да вы совсем, значит, хороший, - с какой-то тронутостью сказала Олимпиада Ивановна.
- Как вам сказать, Олимпиада Ивановна, может быть, я и гадкий. Только я не думаю о гадости, значит, я не из желания гадить нагадил. Все мы хорошие, когда спим.
- Это о чем, позвольте, Яша?
- Это я так-с, Олимпиада Ивановна.
Хропова вынула платочек, не зная, как начать разговор. И неожиданно выручил сам Яша.
- Олимпиада Ивановна, я человек русский, я прямоту люблю. Вы насчет картинки пришли?
- Насчет картинки, Яшенька, - призналась Олимпиада Ивановна и, закрасневшись слегка, застыдившись, поднесла платочек к голубым своим глазам.
И вдруг стало стыдно Яше белокурых ее волос, и голубых глаз, и этого платочка, и он, почувствовав себя страшным подлецом, упал перед ней на колени.
- Олимпиада Ивановна, не плачьте, я сейчас побегу и замажу.
- Не надо замазывать, Яшенька.
- Нет, я замажу, Олимпиада Ивановна. Я не могу так.
Он вдруг схватил кисть и ведро, чтобы побежать в церковь.
- Нет, Яшенька, - властно остановила его Хропова, - я запрещаю. Не замазывай, пожалуйста. А вот, когда мы уедем, тогда замажьте, уж тогда, миленький, пожалуйста, замажьте, я с вас слово возьму.
Яша в изумлении неловко присел на свою табуретку, так что чуть не опрокинул с нее масляный горшок.
- Что такое в мире делается, не понимаю я. Олимпиада Ивановна, куда вы уедете?
- Сейчас объясню. Выходит так: в мире надо жить, Мокин, обманом и свинством, иначе не проживешь. И дело мое обстоит так. Как вы знаете, Антон Антонович, прости господи, упористый человек, и уж коли сказал, так кончено - менять не будет, хоть тут мир расколись вдребезги. Сегодня у нас один фокус, завтра другой, и ежели он начал так расстраиваться, необходимо его рассеять. Мне и Сонеберг говорил так, Яша. И, по правде говоря, самой-то мне Посолодь наша так посолодела, так мне хочется все поглядеть, ничего-то я не видала за сорок пять лет, скоро пятьдесят стукнет, кроме Посолоди, что вот так бы и вырвалась, так бы пешком пошла, глаза завязавши, червяком бы поползла, гадом. Как же это сделать, Яша?