Что меня удивляет, так это то, что я практически не слышу о конкуренции за водные ресурсы, когда смотрю новости о столкновениях на Ближнем Востоке. Вместо этого я вижу, как люди бросают в танки камни, и слышу закадровый комментарий об «ответных атаках», о количестве убитых за последний месяц израильских и палестинских детей. Из новостей обычно нельзя понять, почему это насилие продолжается так долго и как в этих местах умудряются жить «обычные люди», а не только экстремисты. Аналогичное впечатление недосказанности оставляли большинство репортажей о геноциде в Руанде в 1994 году и о конфликтах в бывшей Югославии на протяжении 1990-х. Как потребитель новостей я получала салат из риторики противоборствующих сторон, пропаганды, ангажированных мини-уроков истории, приправленных кучей картинок, смысл которых я смогла понять, только обратившись к альтернативным источникам информации.
Вернувшись из Руанды в 1996 году, я часто слышала вопросы типа таких: «Разве это все не потому, что хуту и тутси ненавидят друг друга? Все убивают друг друга из-за какой-то племенной вражды? Слава богу, здесь такого не может быть!» За исключением тех власть предержащих, кто задумывал и разжигал убийства в Руанде, люди, которые жили там тогда, ничем не отличались от нас с вами – они точно так же искали любви, защиты, да просто жизни!.. Некоторых из них принудили стать убийцами, других – жертвами. Это может произойти в любой точке мира: на Западе, на Востоке, в странах первого, второго, третьего, десятого мира, в развивающихся регионах и в регионах развитых. Где угодно. Я не была бы так уверена в этом, не побывай я в Руанде. Произошедшее там не было межплеменным насилием. Решение устроить геноцид тутси было примерно таким же странным и необоснованным, как, к примеру, решение убить всех, кто в пятницу вышел из дома в рубашке с длинными рукавами. Так что… Нет никаких веских причин. Есть только интересы отдельных групп и борьба за ресурсы – природные и любые другие.
Здесь важны еще и терпимость общества к взяточничеству и моральная неразборчивость, которая позволяет без угрызений совести убивать собственных соседей – просто ради получения их земли и домов. В противном случае вряд ли в Руанде всего за три месяца погибло бы порядка миллиона человек. Вряд ли в Вуковаре разрушили бы только хорватские дома. Те, кто не попал в списки на уничтожение, должны были или поверить, или смириться с пропагандой, утверждающей, что их соседи другие, а значит, заслуживают смерти. Мои слова нашли отклик у студентов. В конце концов, все мы сталкивались с ситуациями «свой – чужой»: кто-то сам был другим, а кто-то – назначал этих других.
Если жизнь людей защищена от влияния пропаганды, тогда основные предпосылки для таких явлений, как массовые убийства, либо отсутствуют вовсе, либо, по крайней мере, не являются столь серьезной проблемой. Подтверждением тому – одна удивительная история, произошедшая в 1997 году в Руанде: боевики ворвались в школу и приказали ученикам разделиться на хуту и тутси. Дети отказались, заявив, что «здесь нет ни хуту, ни тутси: мы все – руандийцы». Боевики расстреляли почти всех детей. Этот инцидент шокирует, однако в нем скрыта и надежда: дети оказались способны на бóльшую мудрость и мужество, чем их родители. Убежденность этих детей в своей правоте, должно быть, была основана на ощущении того, что их близость друг к другу намного важнее принадлежности к какой-либо этнической группе. Важно помнить, что это случилось с постгеноцидными детьми, которые росли в условиях уже новой пропаганды о том, что же «на самом деле» произошло в 1994 году, а также преодолевали такие испытания, как страх или слепая жажда мести. Тем не менее эти дети нашли общий язык, они объединились, и мне кажется, это стало возможным в том числе потому, что их коммуникация была основана на знании правды – эти дети буквально видели геноцид – и понимании роли различных людей в этих событиях. Однако важно помнить: судебно-медицинское расследование вносит важный вклад в обнажение этой правды, поскольку ее полное раскрытие невозможно без исследования мертвых, чьи истории переводят на язык живых судебные антропологи. Не будь криминалистики, массовые захоронения безоружных гражданских можно было бы при небольших умениях выдать за братские могилы погибших в войне солдат.