Андропов очкам явно обрадовался, и тут же удалился к себе в смежную с кабинетом комнату, где было зеркало.
Вскоре он вернулся крайне довольный, сказав, что чувствует себя в этих очках, как водолаз в скафандре, тут же потребовав счет за покупку с тем, чтобы возместить мне затраты.
Затем, отложив очки в сторону, он долго разглядывал меня сквозь стекла прежних, видимо, обдумывая что-то, а затем решительно заговорил. Тоном, которым обычно доверяют большую тайну, он сообщил, что недавно его для разговора вызвал Брежнев и без обиняков заявил, что ему, Андропову, пора возвращаться в аппарат ЦК партии, прежде, естественно, завершив все дела и назначив преемника. Не спешить, но и не затягивать, — вот к чему сводилось указание Генерального. Скоро уже пятнадцать лет, как я в госбезопасности, ответил ему Андропов, а ведь при назначении речь шла самое большее о трех-четырех годах. Брежнев посетовал лишь, что так быстро течет время.
Видно было, как волнуется Андропов, даже пересказывая разговор с Генеральным. Кончился почти пятнадцатилетний, очень важный этап в его карьере, который он успешно преодолел и выходил теперь на финальную прямую, ведшую к самой вершине власти.
Предложение Брежнева имело совершенно определенный смысл. Это было, прежде всего, признание несомненного лидерства Андропова среди высшего руководства страны. Более того, это означало, что выбор наследника Брежневым сделан. В истории советского государства не было случая, чтобы уходящий лидер в своем политическом завещании однозначно указывал имя своего преемника.
Как стало известно после смерти Сталина, Ленин, превыше человеческой жизни, включая собственную, ценивший свое творение социалистическое государство, в своем политическом завещании отметил лишь некоторые отрицательные качества личности Сталина. Но вместе с тем не указал того, кого считал достойным взять дело из его рук.
Не сделал прижизненного выбора и Сталин. Брежнев был первым, кто, не называя имени, своими назначениями сконцентрировал вокруг Андропова столько внимания, что воля его ни для кого не оставалось загадкой.
Андропов поступил почти так же. В силу склада характера и из-за краткости пребывания у власти, он не позволил себе указать перстом на Михаила Горбачева, но сделал все практически необходимые шаги для того, чтобы после его смерти тот был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС.
Возвращаясь к той памятной беседе с Андроповым, сообщившим мне о своем перемещении, должен сказать, что этим она не закончилась.
Он вдруг поинтересовался, как я представляю себе мою дальнейшую жизнь, добавив, что с его уходом оставаться мне, пусть формально, в рамках ведомства государственной безопасности нет никакого резона. И объяснил, почему: мой образ жизни и условия работы — день дома, два дня в Германии — породили внутри ведомства большое количество завистливых недоброжелателей, а уж они с уходом Андропова проявят себя вполне однозначно. А потому, заключил Андропов, лучше всего мне было бы сменить место работы.
Ни понимания, ни особого энтузиазма у меня этот монолог шефа не вызвал, чем и было спровоцировано его заметное недовольство и раздражение.
Мы скоро расстались.
Мастером эндшпиля Андропов, безусловно, не был, и не переносил неприятных для него объяснений с людьми.
Это я понял еще тогда, когда он поручил мне объясниться с Н. Тогда я подумал, что случись такая необходимость, неприятный разговор со мной он тоже поручит кому-то третьему.
В сравнении с Н., мне досталась судьба еще более печальная: отношения со мной Андропов обязал уладить своих заместителей, которые, естественно, были в отвратительных отношениях между собой.
Каждый из них выполнял поручение по своему разумению: один объяснял, что непрерывное, в течение более чем десяти лет, общение с чуждым, враждебным иностранным окружением не могло не исчерпать защитных сил нашего «политического иммунитета», а потому необходим продолжительный перерыв, в течение которого «канал» будет «передан в эксплуатацию» другим, идейно еще убежденным людям.
Другой считал, что длительное пребывание за границей резко увеличивает наши шансы быть похищенными одной из вражеских разведок, а тогда уж, под допросом…
Кроме того становилось весьма вероятным, что купить по соседству под Москвой дачи, размером большим, чем это допускало чье-то воображение, Леднев и я могли только предварительно продав Родину.
Третий, мудрейший и старейший из заместителей, высказался в том смысле, что мы как люди пишущие, в любое время можем разразиться публикациями, в которых раскроем тайны, доверенные нам шефом.
Ознакомившись с мнением всех троих, я решил, что необходимо выслушать и четвертого — самого Андропова.
Ясно было, что для этого придется воспользоваться всеми уроками, которые он мне преподал. Осторожный в каждом своем шаге, он часто повторял фразу, слышанную им от волжского боцмана в дни юности и ставшей его жизненным кредо: «Жизнь, Юра, — это мокрая палуба. И чтобы на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша. И обязательно каждый раз выбирай место, куда поставить ногу!»
Нужно было без суеты рассчитать, когда и куда поставить ступню, хотя времени для этого несложного маневра оставалось крайне мало.
Теперь шеф принимал меня значительно реже и строго ограничивая наши встречи во времени. А вскоре мы с Валерием вновь поняли, что за нами тщательно «приглядывают», теперь уже в Восточном Берлине.
Валерий давно поддерживал теплые отношения с западногерманским тележурналистом Фрицем Пляйтгеном, долго работавшим в Москве. Ко времени моего повествования тот уже перебрался в Восточный Берлин и сообщал оттуда соотечественникам, что происходит в ГДР. Валерий любил навещать, когда представлялся случай, эту радушную и гостеприимную семью.
Подъезжая к дому, где жил Пляйтген, на Ляйпцигерштрассе, чтобы забрать Леднева, я с каждым разом все более изумлялся тому, как быстро густеет толпа «соглядатаев» именно у этого дома. К тому же все чаще на всем пути от Ляйпцигерштрассе до пригорода Карлсхорст, где мы жили, нас сопровождала автомашина. Смысл такого «эскортирования» остается и до сих пор загадкой.
Поначалу мы хотели было повторить оправдавший себя прием: зафиксировать номера машин и людей, неотступно нас преследовавших. Однако скоро поняли, что на сей раз вручить бумагу будет некому. Кем бы ни оказались эти люди, реакция Андропова в этом случае могла быть однозначной: раздражение и подозрение по поводу проявляемой нами нервозности. А потому оставалось одно: делать вид, что мы ничего не замечаем.
Продумывая неизбежное объяснение с Андроповым, я решил следовать его же формуле: выигрывают терпеливые.
Кроме того нужно было время, чтобы подготовить Леднева к предстоящему повороту событий.
Упрощая себе задачу, я передал ему все услышанное мною от заместителей Андропова. Что касается немецких дел, то Валерий был запрограммирован на ордена, похвалу, в крайнем случае на молчаливое признание заслуг с обеих сторон, но уж никак не на подозрение в неверности, тем более государству, которому он так верно служил. Все происшедшее он воспринял как личную обиду, как результат низкопробных интриг бездарных аппаратчиков, в чем был недалек от истины.
Я выждал, пока он успокоится, и дал ему честное слово, что при любых обстоятельствах найду возможность объясниться с Андроповым.
Укрепило меня в этом решении и еще одно событие. Как-то, сидя в рабочем кабинете, я снял трубку зазвонившего телефона и услышал голос с сильным иностранным акцентом:
— Мне нужно срочно переговорить с тобой! Сегодня вечером, между семью и восемью часами, я буду проветривать свою голову на набережной Москва-реки, у гостиницы «Украина». Думаю, и твоим мозгам такая прогулка не помешает..
Звонок этот обрадовал меня. По отношению к Хайнцу Лате я испытывал определенное чувство вины: мы долго не виделись, и знали друг о друге лишь благодаря Ледневу, которого с звонившим связывала давняя и теплая дружба.
В тот вечер я действительно обнаружил Хайнца в условленном месте на набережной. Оперевшись на парапет, он тупо глядел вниз, на мутные, сплошь в жирных мазутных кляксах, воды Москва-реки.