Я провожал её до середины пути. Как далеко я смогу зайти и сколько мне можно? Ощущал почти победу в соревновании, в котором не принимал участие. Дождь прекратился, мы шли по набережной реки. Плодовые кусты уже отцветали, листья были ещё салатно-зелеными. Я шутил, шел впереди, паясничал. Она шла сзади, театрально возмущалась.
— И что, ты готова прожить всю жизнь вот так?
— Готова, а ты готов прожить всю жизнь в шуточках пятиклассника?
— А то тебе не нравится — я всегда играл в эпатаж, пытаясь быть джентельменом. Выходило неловко.
— Что для тебя любовь?
— Свобода, если я знаю, о чем говорю. Ну или твои нудесы — я знал, что её заденет это, и продолжал.
Она стояла, сложив руки на груди, смотрела на меня. Киношный кадр, дул прохладный ветер, сносило мелкий дождь.
— Чего ты хочешь от меня? Зачем ты всё это делаешь?
— Ну как чего, тебя, конечно.
Она молчала и продолжала смотреть на меня. Я знал этот взгляд исподлобья. Требует ответы, которых у меня нет. Я поцеловал её, взяв рукой за затылок. Она плакала, я растворялся в осознании, как она мне нравится.
Конец истории я скомкал, не хочу ворошить неприятное. Ну или мне хочется так думать. У меня не получилось адекватного расставания, после неё я встретил свою будущую жену, которая меня научила быть тем, кем я являюсь сейчас, и вместе мы смогли построить что-то основательное и крепкое. Я уверен, что мы что-то оставили друг другу на будущее.
2.
Начал разворачивать то, что сделало меня мной. Никак не могу отойти от мыслей, почему я сменил город, к которому был так привязан. Мне важны свидетельства моего пребывания там. Я всё ещё привязан к этому виду, обшарпанному зданию школы, к местным забегаловкам. К людям.
В каждом абзаце приходится напоминать себе, что я буду писать правду. Снимаю оковы и обнажаю то, что скрывал даже от себя. Эти записи будут честнее дневника и откровеннее пьяных сообщений.
Мне страшно, что меня забудут мои друзья и родные, что мой голос и внешность станут серым чем-то там, когда-то давно. Я очень часто вижу в кошмарах заброшенную квартиру родителей, свою комнату, где я вырос. Я вижу выцветшие аппликации, которые дарила мне моя тогда ещё не жена. Во сне я всё возвращаюсь туда, а жизнь в этой комнате замерла. Мой диван, где спал вредный далматин. Стол, за которым я не делал уроки школьником и ставил колонки для бас-гитары студентом. Ещё больше пугает, если я сам когда-то забуду запах спортзала школы, номер кабинета классной или в какую часть школьного двора бегали курить.
Я не знаю, помнят ли меня люди, с кем я был близок, а наши пути разошлись. Если да, то что они могут вспомнить, был ли я положительным персонажем в их жизни? Не пытаюсь обелиться сам перед собой. И не пускаюсь в старческую ностальгию. Мою юность заливали комплексы. Несколько лет моего становления требовали постоянной проверки «а что мне можно?«Нет, я не делал ничего страшного и ужасного, тем не менее некоторые события так и остались со мной, я не могу их забыть. Так остаются в памяти счастливые моменты, когда я бежал под дождем, смотрел, как мой пес плавает в реке, или мы пьяные с гитарами вываливались после репетиции, обсуждая, как мы навсегда останемся в музыке.
Я был привязан к своему псу, у него был весьма мерзкий характер и переменчивое настроение. Он не дожил до глубокой собачей старости, но мы были друзьями. Когда его маленькая, малозначимая для всех жизнь закончилась, мне было девятнадцать. Когда его принесли щенком, пачкающим уши в каше, мне было восемь. В первый день у нас он заскулил, выпрашивая яблоко. В последний он положил лапу мне на ногу, чтобы я не выходил из комнаты.
Истории Хатико не будет, я не уехал, и он не ждал меня на вокзале. Разве что, когда меня отправляли на школьные каникулы к бабушке, он вытаскивал мои вещи из большой спортивной сумки. И зубами развязывал шнурки на одном туфле, пока я завязывал их на другом перед первым уроком. Для меня дружба с ним не закончится до тех пор, пока я не потеряю память в деменции, я буду помнить, как он подвигался поближе, если чувствовал, что кому-то грустно, или защищая гавкал из-под стола, если кому-то ставили укол.
3.
У меня есть фотография. Нечеткая, темная. На ней лобовое стекло моей тридцатилетней BMW, едва различимая приборная панель с узнаваемой оранжевой подсветкой, на ней сломанный спидометр и видны обороты двигателя. Справа столбики загородной трассы, слева фары, мчащиеся навстречу. Ещё там есть кусочек моей вязанной шапки. Очень люблю эту фотографию. События смешались, и мне сложно вспомнить, когда именно она была сделана. В ту ночь мы катались почти до грузинской границы и обратно, по-юношески нарушали, обгоняли, выкручивали двигатель в красную зону. По пути, уже в городе у нас оторвался глушитель, и я еле ехал, чтобы не оглушать спящие улицы рокотом мотора. Мне казалось, так будет всегда. Всегда сможем ковыряться в старых, но веселых вёдрах, после гонять по пустынным дорогам. Южная зимняя ночь длинная и не очень холодная, можно выбегать курить в одном свитере и щуриться от того, что кто-то фотографирует со вспышкой. Забегать за грузинскими сигаретами с красной полоской в один из круглосуточных магазинов рядом со школой, в которой я учился, и смеяться, сидя на капоте.