— Не надо в Неваду, — говорю. — Ты несешь бред, — говорю.
— Ничего не бред, — отвечает она. Невада — это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.
— Холли, — говорю.
— Что Холли! — говорит.
Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.
— Еще плесни мне, сукин ты сын, — говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в «Травелодже» блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается? Еще плесни, сукин ты сын.
Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.
Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.
Я разливаю остатки «Тигерса», кидаю лед и добавляю воды.
Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.
Говорит:
— Ты делал это с ней в кровати?
Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.
Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.
— Дуэйн? — говорит она.
— Холли?
Мое сердце стучит медленнее. Я жду.
Холли была моей единственной настоящей любовью.
Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.
Но в осномном все происходило в 11–ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.
Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.
Холли могла, наверное, нас вычислить. По–моему, ей и стараться бы особо не пришлось.
Я-то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась. Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому не лежала.
Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал ничего. В общем‑то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по–человечески.
Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала, что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила в номер с двуспальной кроватью.
Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал в другие места.
Там глядь — пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.
Стали звонить. Кто-то приезжал из города.
Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось. Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.
Холли баба умная. Она первая поняла.
Потом, как‑то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что-то для нас закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.
Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.
Тогда я как раз и купил «Тигер'с». Мы закрылись, взяли лед, стаканы, бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу и брали сырные чипсы в автомате.
Так еще странно было — будто может случиться все, что угодно, когда мы понимали, что все уже случилось.
— Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? — говорит она. — Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? — Она сидит на кровати, обхватив колени и стакан.
— Помню, Холли.
— Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы? Ты для меня был всем, как в песне.
Я ей:
— Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.
— Но я же ими не воспользовалась! — говорит. — Я не могла пойти на сторону.
— Холли, я тебя прошу, — говорю. — Хватит уже, солнышко. Давай не будем себя мучить. Что делать-то нам?
— Слушай, — говорит. — Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую ферму за Якимой, туда, за Террас–Хайтс? Просто катались? Ехали по такой проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали–ехали и приехали к тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?
— Те старики уже наверное померли, — говорит. — Рядышком лежат на каком-нибудь кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали? И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими-то деревьями? Крыша у нее была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла. И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным–давно, приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал. Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом. И люди к нам будут приезжать.