- Вот что, Марек, - донёсся голос деда из слуховой. - Завтра я собираюсь вас навестить. Мне вроде как получше стало, врач разрешил поездки, так что я у вас побуду несколько дней, сам на все погляжу, пообщаемся нормально. Договорились?
- Ага!
Мы попрощались, я положил трубки в гнезда и пошел по дому. Просто так. Гедвики нигде не было видно, я даже не знаю, какая у нее комната. Все это время мы встречались только за столом. Не в детской же ее поселили, и не в родительской спальне, и не в гостиной, не в столовой, и не в кабинете, и не в библиотеке, и не в приемной, и…
Я спустился на первый этаж и шел мимо кухни, когда заметил внутри ярко-рыжее пятно.
Пахло оттуда, как всегда, всякими вкусными вещами - выпечкой, ванилью, мочеными яблоками. Кухня у нас пестрая - сюда же гости не ходят, и шкафчики покупали разные, - но очень чистая, пол блестел, кухарка Марта скользила по нему, как кок на корабле по свежевымытой палубе. А за столом с края стояла тарелка, а перед ней сидела Гедвика. Она повернула голову и посмотрела на меня растерянно, чуть ли не со страхом.
- Приятного аппетита! - пробормотал я, отступая к дверям. Тут наша кухарка уперла руки в боки и воинственно вскинула подбородок:
- Вот что я вам скажу, пан Марек. Я тут сорок лет работаю, с тех пор, как мне шестнадцать стукнуло и я сюда пришла девчонкой на побегушках. Батюшка ваш тогда в вашем возрасте был, и при его отце, при господине Петре, слышите? - так вот, при господине Петре никогда не было, чтоб кого-то голодом морили. Взяли ребенка, так уж не мучайте и не гоните от стола, когда она и поесть-то не успела. Можете говорить, кому хотите, а только это все не по совести! Остатки для поросят сдавать, когда в доме люди голодные остались…
- Да я не скажу! - возмутился я. Она чуть смягчилась:
- Ну вы не скажете, а батюшка ваш как узнает, крик будет стоять до небес! Только мне что, я старуха, мне много не надо! Уйду, и пусть говорят, что пан старуху из дому выгнал, ему это, что ножом по сердцу.
Я заверил, что никому не скажу, и выскочил вон. Вот как! Толстая Марта, которая и книг не читала, и не мечтала ни о чем, заметила неладное и нашла, как поправить положение. А я нет.
Вечер прошел совершенно сумбурно, отец вернулся очень поздно, ужинали мы без него. Мать беспокоилась, Гедвика, кажется, тоже, я старался ни на кого не смотреть. Завтра опять начнется крик, что под отца копают, ну ничего, приедет дед, с ним будет легче и спокойнее.
Только утром, когда я собирался в гимназию, позвонили из Пражского госпиталя, и сообщили, что господин Пётр Северин поступил к ним ночью с тяжёлым сердечным приступом.
Отец уронил газету, горничная Валери принесла успокоительные капли, Гедвика, которой тоже надо было в школу, готова была где-то спрятаться. Мать повела себя спокойнее всех. Она решительно скомандовала:
- Дети, быстро в машину, и пусть шофер скорее возвращается. И не грусти, Марек, - это она сказала уже мне, - он пожилой человек, в его возрасте такое случается… Господи, никто не следит за порядком в этом доме!
На полу лежала оброненная отцом свежая газета. Ее всегда приносили в семь утра. В глаза бросился заголовок: “Коррупционный скандал в правительстве. Главе министерства науки предъявлено обвинение”.
Комментарий к Хлебы и рыбы
Могила Яна Килинского выглядит не так, как в описании, верно только то, что тела там нет - из-за многочисленных разорения кладбища место точного захоронения неизвестно. По мотивам событий Варшавской заутрени пан Жулавский писал вторую часть своего произведения.
Кобилки - район в пригороде Варшавы.
Искушение сатаны - произведение самого Жулавского. На русский не переводилось. А жаль.
========== Смоковница с горькими листьями ==========
Сборы в Кобилку всегда похожи на домашний конец света. Всегда в последний момент отец выясняет, не забыли ли дома чего важного, перечисляет это важное, пока не дойдет до пункта, на котором мама виновато ахает.
— Ну вот… Я говорил! — трагическим тоном замечает отец.
— Нет, Север, ты не говорил, я такого не помню! Хотя, может быть…
На поиски бегут горничные, Катержинка начинает хныкать, шофер сообщает, что машина не заводится, отец выскакивает на улицу, смотрит на небо и восклицает тем же трагическим тоном:
— Дождь! Будет дождь! — даже если в небе ни облачка.
А в самом загородном доме ещё хуже. Там и дом, и сад небольшие, отец не в кабинете, а везде прохаживается, мы все постоянно у него на виду, он и следит. Ходить по дорожкам! С участка не отлучаться! Лучше всего сидеть в кресле или летом на площадке в шезлонге и ничего не делать. И это ещё добраться туда надо, а в машине действуют те же правила — во время движения нельзя есть, пить (даже Катержинке), говорить и просить остановить машину.
Сегодня мы собирались почти спокойно. Горничную никто не гонял за забытыми лекарствами или перчатками, на небе не было ни облачка, и вообще — потеплело. Шофер вывел из гаража шестиместный «Бугатти», потом няня привела Катержинку и Гедвику. Можно было ехать.
— Моя папка с документами! — вдруг возопил отец. — Ты мне не напомнила, Вера!
— Но, дорогой, — мама занервничала. — Ты же не предупредил, что будешь работать!
— Я не могу бездельничать, — гордо заявил отец. — Тем более, когда в любой момент может случиться несчастье…
Это он про деда. Я разозлился, увы, молча, с отцом спорить трудновато, ты ему слово — он тебе десять. А врач, между прочим, сказал, что у деда хорошие шансы и светлая голова в его возрасте, это очень важно. И что он ещё поборется. Поэтому мы сегодня и поехали, что опасность вроде как миновала. У деда в больнице дежурят две сиделки, слишком часто навещать его все равно не разрешают, от Кобилки до госпиталя расстояние такое же, как от нашего дома до того же самого госпиталя, и родители решили, что «нужно использовать последние теплые деньки».
За папкой побежала многострадальная Валери. Я хотел сам пойти, но отец поморщился:
— Ты не найдешь.
В ожидании папки Гедвика тихонько придвинулась к «Бугатти», посмотрелась в его блестящий бок и восторженно вздохнула:
— У нас и такая машина есть?
Отец скривился и раздражённо сказал:
— Да, у нас, мы пахали…
Гедвика посмотрела на него испуганно и отошла. Я-то понял, мы эту басню во втором классе читали или в третьем, и учительница объясняла, что так говорят о людях, которые присваивают себе чужие заслуги. Я это помню. А она такую басню проходила или нет? Надеюсь, не проходила и не поняла, потому что отец просто хотел ее обидеть.
— Куда, на отдых? — окликнули нас из-за ограды. Это был пан Анджей, отец братьев Каминских, ректор университета и вроде как родительский друг. То есть он ходил в гости к нам, мы ходили к нему, и они с отцом часто разговаривали о своем. Вот и сейчас Каминский поздоровался со всеми, спросил, «как здоровье батюшки», а потом начал:
— Север, вы позволите на пару слов?
Отец нервно оглянулся, кивнул и пошел к воротам, навстречу Каминскому. Они говорили тихо, хотя обрывки фраз все равно можно было разобрать:
-… вот по поводу тех денег, что шли в федеральное казначейство…
— …его я бы никогда…
— …да говорю же вам, Север, его я бы никогда не подозревал, это ошибка!
— Это выяснится, выяснится. Понимаю ваши чувства, но тут только следствие разберётся. Я ничего не сделаю, под меня тоже копают!
— Я уверен, что на ваше министерство и тени подозрений…
— Благодарю, — перебил его отец. — О, вот и мои бумаги. Мы можем ехать!
Все подошли ближе к машине, Каминский пожелал нам счастливого пути, со мной попрощался за руку, похвалил Катержинку:
— Она похожа на вас, Вера, будет такая же ослепительная красавица! Я гляжу, у вас ещё одна юная барышня? Настоящая златовласка! Волосы, словно солнце! Счастливого отдыха, привет старому пану Петру!