Я заметил, как родители переглянулись.
— Все, садимся, а то до вечера провозимся! — заторопил отец. Я обречённо вздохнул. Катержинка посмотрела на меня и шумно втянула воздух. Конечно, она только подражает, но в нашей машине-тюрьме ей тоже ездить не нравится.
Загородный дом хорош, когда он чем-то отличается от городского. Наш особо не отличался. Да, он был белый, а не бежевый, одноэтажный, с большой верандой, в саду имелась беседка, и везде, куда ни сунься, рос шиповник. В качестве ограды. Вот захочешь с одной дорожки на другую перейти, через шиповник же продираться не будешь?
А ещё летняя кухня и бассейн. Только сейчас, в октябре, они просто для красоты.
У меня здесь одна, своя небольшая тайна. Только я о ней подумал, как услышал крик матери:
— Куда же ты, Господи!
Обрушилась она на Гедвику. Бедняжка Лисичка сошла с дорожки, по краям была не трава, а дёрн, и она решила, что по нему можно ходить.
Отец возвел глаза к небу. Катержинка захныкала. Мама беспомощно оглянулась на меня:
— Марек, расскажи ей правила, будь добр! Папе нужен покой, а я не могу, я занята…
Ладно! Я даже тайной готов пожертвовать, не думаю, что Гедвика выдаст.
— Пошли! — я махнул ей рукой и она засеменила позади меня по дорожке.
Мы завернули за дом, обогнули одну шиповниковую стену, другую. Гедвика не спрашивала, куда ее ведут, молча брела по колючему лабиринту. Может быть, она и меня побаивалась?
В дальнем углу сада мы вышли к забору. Тут он был не решетчатый, а деревянный, но высокий и с колючей проволокой поверху.
У Гедвики расширились глаза, когда я отодвинул в сторону одну широкую толстую доску:
— А разве так можно?
Я просто вылез наружу. Нельзя, конечно, но что толку об этом говорить, они напридумывают разных правил, а ты мучайся.
— Разве можно?
Она шла за мной по тропинке. Сразу за оградой кустарники, не шиповник, но тоже можно руки наколоть, зато потом — раздолье!
Она пробиралась позади, ойкала — видно, наткнулась на острые ветви.
— Аккуратнее надо, эх ты, голова!
Заросли кончились, мы вышли на открытое место. Слева дорога вела в гору, справа — вниз, к озеру. К пляжу надо тащиться в обход, а мы спускались к противоположной стороне озера, дикой и необустроенной, ни скамеек, ни топчанов. И хорошо! Просто отлично! Сверху, издали, озеро маленькое, зато подойдешь к нему, и оно кажется большим и настоящим.
— Туда идём!
Гедвика похлопала своими рыжими-прерыжими ресницами:
— А можно? Сердиться не будут?
— Да пусть! Как будто этот буйвол хоть когда-то не сердится!
— Какой буйвол?
И глаза у нее такие непонимающие, как будто это не к ней он вечно придирается!
— Да отец…
— Отец? Марек, но ведь про родителей так нельзя!
Гедвика это настолько поучительно сказала, что я неожиданно для себя расхохотался. Она посмотрела слегка обиженно, но потом у нее тоже включилась улыбка, именно включилась, как бывает, когда лампочка моргает-моргает и наконец загорается. А у Гедвики сперва дернулся уголок рта, потом губы растянулись в улыбке, и она тоже засмеялась.
— Бежим!
И мы понеслись вниз под гору к озеру. Бежали, хохоча и не глядя под ноги, я один раз упал и катился дальше кубарем, бог уж с ней, с одеждой, все равно влетит!
У озера склон стал совсем пологим, мы затормозили, она тоже шлёпнулась на траву — негустую, но все равно мягкую.
— Ох, — вздохнула Гедвика и снова рассмеялась, — как же мы бежали! Я даже забыла, что мне нельзя…
— Что, падать? У тебя немаркая одежда, отряхнуться можно, — я вдруг сообразил, где видел эту ткань. Точно! У отца раньше были такие клетчатые брюки.
— Нет, бегать.
Я уставился на нее в изумлении.
— Чего?
— У меня порок сердца.
Я подскочил:
— То есть как?
— Обыкновенно, — она слегка пожала плечами.
— Как обыкновенно? Ничего в этом обыкновенного нет! У одного моего одноклассника старшая сестра с пороком сердца, она только лежит, ездит в кресле, как мой дедушка, и капли принимает. А ей двадцать лет.
— Да, мне тоже говорили быть осторожнее. Но меня в интернате берегли, а я, знаешь, тоже хотела со всеми бегать и веселиться. Нянечка отвернется, а я тихонько выскользну и к остальным.
— И что?
— Ругались, конечно.
— Нет, я не о том. Какие-нибудь последствия были? Сердце болело, например. Или усталость.
— Да, усталость, — она легко и даже радостно согласилась. — Но я редко так бегаю.
— Тогда и не бегай. Давай отдыхать.
Гедвика кивнула и принялась крутить головой, с восхищением оглядывая все вокруг. Я вспоминал все, что знал о пороке сердца. Перетруждаться нельзя, а ещё вроде под носом синеет… но у нее синевы нет, просто она очень бледная, особенно по контрасту с веснушками. И совсем не похожа на рыхлую, важную, полную сестру моего одноклассника.
— Здесь хорошо, — вздохнула она, глядя на озеро и небольшую рощу рядом. — Очень хорошо. Слушай, а что такое «пахали»?
— Это? Это когда землю рыхлят, ну, плугом или специальной машиной…
Мне не удалось притвориться, что я не понимаю. Она проглядела на меня укоризненно.
— Я знаю, что такое пахать. Я спрашиваю, почему твой папа так сказал.
— Да не обращай на него внимания! — вырвалось у меня. Так всегда взрослые говорят, когда на что-то жалуешься. Но это не действует, просто сам привыкаешь давать такие советы.
— Я не могу не обращать, — грустно ответила Гедвика. — Он когда смотрит, я вижу, что он недоволен.
— Так он всегда недоволен. Думаешь, он мной доволен, или хоть кем-нибудь? К Каське не придирается, потому что она ещё маленькая. Ему надо, чтобы все сидели на своих местах и не дышали. Тогда он доволен будет. Я однажды целое лето жил у родных, это так здорово было, правда, по маме скучал.
Она внимательно смотрела и так же внимательно слушала.
— Тогда отец болел, что-то у него врач нашел, какое-то расстройство… Они поехали его лечить, на Средиземное море, знаешь? Каська была совсем маленькой, ее взяли с собой. А меня отправили в Закопан. Меня дедушка обещал забрать к себе, а потом так подмигнул, и мы поехали к родственникам моей бабушки. Папиной мамы. Она умерла уже, а там у нее родной брат. Мой двоюродный дед, он очень хороший.
Не знаю, чего я с ней так разоткровенничался. Наверное, потому что ей было интересно, и она не делала такое выражение лица, когда понятно, что тебя слушают лишь из вежливости.
— Не скучно было?
— Нет! Это было лучшее лето, хоть потом мама и охала, что это просто деревенский дом. А он не просто деревенский, это старая усадьба, там чего только нет, на чердаке мы сделали штаб…
— Мы — это с кем?
— С моим кузеном, то есть он мой троюродный брат. Его зовут Яцек, он страшно умный. То есть очень. Он даже книги не читает, у него справочники и учебники для высшей школы, он их читает, как я обычные. А ещё там просто раздолье — и читать можно, где хочешь, а не за столом, и гулять где угодно, и речка там настоящая, и поле. Мы все змеев пускали. Яцек их усовершенствовал.
— Как это?
— Рейки деревянные к ним приклеивал, узлы перевязывал. Ты что, никогда змеев не пускала?
— Никогда, — она огорчённо покачала головой. — Я сначала даже подумала, ты про змеев говоришь, которые с чешуей.
— О, значит, ты много пропустила! Надо купить змея и запустить его хотя бы здесь. Это так здорово! Мы вместе их запускали, Яцек узлы завязывает, я со змеем бегу.
— Это так хорошо, когда у тебя есть брат! — Гедвика сияюще улыбнулась. Совсем как мама.
— Яцек-то? Ну да, хорошо.
— А змея когда можно будет запустить? Скоро?
— Эм, не знаю, — ох, не вовремя я расхвастался. Родители мне сейчас точно змея не купят, по их мнению, это глупости. Из карманных купить? А кольт? Я и так из графика выбился, собрал меньше, чем рассчитывал. — Сейчас уже осень, октябрь, я боюсь, мы сюда больше не поедем… Давай весной! Весной хорошо, ветер, солнце! Только ты смотреть будешь, не бежать, раз тебе нельзя. Хорошо?