— Хорошо, — она легко согласилась.
— А сейчас мы не быстро идём?
— Нет, мне хорошо.
Конечно, хорошо — папаши рядом нет. Вокруг простор, сбоку роща, впереди — озеро и мостки. Понестись бы к ним вприпрыжку, да через пять дощечек — раз-раз, и озеро за спиной. Но рядом Гедвика, а ей бегать нельзя… Вот когда Йозеф Каминский сломал ногу, его брат Стефан не соглашался играть ни в футбол, ни в теннис.
Но невозможно же просто идти чинно и спокойно, когда никто над душой не стоит. Я не выдержал и запел «Первую бригаду»:
Легион — судьба солдата,
Наша гордость с давних пор,
Это сила и отвага,
Это жертвенный костёр.
— Красиво! — одобрила Гедвика.
— Это очень старая песня, ее пели в Европейскую войну. Меня дед научил. Он ее раньше часто пел про себя.
— Я имею в виду, ты красиво поешь. Мы в интернате тоже старые песни пели… Только они такие, для девочек.
Она откинула волосы назад и запела высоким голосом. Даже, наверное, слишком высоким, я подумал было, что она дурачится:
На дубу высоком
Жёлудь уродился,
Повенчаться милый
Обещал, да скрылся!
Но даже таким тонким голосом она довела песню до конца и ни разу не сфальшивила. Сама повеселела, порозовела, веснушки перестали казаться черными. И ни в какой порок сердца мне сейчас не верилось. Может, она что-то не так поняла? Больные обычно какие — вялые, кислые, ноют и говорят только о своих болезнях, а она же совершенно нормально себя ведёт.
— Хорошая песня? Эту у нас девочки чаще всего пели.
Разве девочки что-то стоящее могут петь! Но я сказал:
— Да, хорошо, — чтобы ее не огорчать. — Только грустно.
— Я не знаю, все народные песни почему-то грустные. А моя любимая знаешь, какая? Мы ее пели на Рождество.
Она снова тряхнула головой, откидывая волосы, хотя теперь они в лицо не лезли, и затянула на полтона ниже, чем в прошлый раз, звучно и печально:
В сырую темную ночь бродил человек без сил,
И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил.
— Очень уж она мрачная.
— Да, мрачная. Но я не люблю веселые песни. Когда я их пою, мне кажется, что надо мной посмеиваются. А ещё… — она совсем погрустнела, — ещё у меня папа болен… тоже… Только его ни на какое море никто не повезет. Он в больнице. В Творках.
— В Творках?
— Ну да. А что?
— Ну э-э… — она что, не знает, что в Творках психиатрическая больница?
— У него нервы не в порядке, — строго сказала Гедвика. — Он не сумасшедший, у него просто не в порядке нервы. И все.
— Да-да. Я понимаю.
Она опять оттаяла, осторожно улыбнулась.
— Он хороший, правда. Он меня навещал, пока был более-менее здоров. Он бы меня забрал, только у него работа трудная… а воспитатели мне говорили — частичная ответственность, что-то такое. Но он каждый месяц приходил, и мы гуляли! Даже в кафе ходили.
— Почему — даже? Это ведь самое обычное дело, кафе.
— Это тебе, — вздохнула она, — а у него не было свободных денег…
— А-а, понятно.
— Я бы хотела ему написать. Или поехать навестить. Только у меня марок нет, и денег на билет тоже. У меня даже конверта нет.
— Ну, конверт я тебе найду. И марку найду. Будешь делать уроки и напишешь, только и всего.
Теперь я уже совсем ничего не понимал. Может, поэтому отец так и придирается к Гедвике, что у нее такой папа? Но зачем он вообще её брал из интерната?
Мы подошли к озеру. Издали трава казалась зелёной, вблизи видны стали все проплешины и выгоревшие места, зато вода была чистой-чистой, все дно видно, до последней песчинки. У противоположного берега расположилась стая уток. Они сидели неподвижно, чуть покачиваясь на воде. Гедвика ахнула, будто видела подобное в первый раз:
— О, какие!
— Они тут могут быть до ноября. Могли бы и зиму просидеть, если бы их кормили. Им улететь легко. Знаешь, я бы тоже хотел улететь.
— Почему?
— От папаши…
Впервые сегодня я его так назвал. Обычно я даже мысленно говорю «отец». Это Юлька-коммерсант своего отца называет стариком или папашей. Как-то получилось, что с появлением Гедвики он стал ещё неприятней. И мысли у меня возникали уже, не чтобы мне убежать из дома, а чтобы он куда-то делся. Нехорошие мысли, прямо скажем, вот я и назвал его папашей, уже второй раз за сегодня, будто это не я говорю, а кто-то другой. Кто-то, уж точно злей меня.
А ещё у меня настроение слегка испортилось, потому что дома начнется выяснение отношений. Когда бежишь или катишься с горки, о плохом думать не успеваешь, но мы так чинно и благородно шли, что поневоле в голове крутилось всякое.
— У всех настроение портится, когда он рядом, у всех. И у мамы тоже. И ведь знаешь, что обидно? Он может быть нормальным. Он просто не хочет… пошли по мосткам?
Летом, когда тут купаются дачники, мостки скользкие. Сейчас они были совершенно сухие, бежевого цвета, словно и не из дерева. Гедвика наступала на бревна поначалу с опаской, убедилась, что они неподвижны, и успокоилась.
— Здесь красиво, лучше, чем в том доме.
— Свободнее, — поправил я.
— Да. Мы сюда часто ездим?
— Летом часто, только летом тут и несвободно, народу полно. Обязательно кому-нибудь на глаза попадешься и визг поднимут. Тут лучше всего ранней весной и поздней осенью.
— Я испугалась, ты тоже скажешь «мы пахали». Ну, когда я сказала, что мы часто сюда ездим.
— Что? — я чуть на брёвнах не поскользнулся. — С чего ты решила так?
— Так езжу же не я, а вы. А ты сейчас похож… на своего папу. Такая же ухмылка.
— Это потому, что я говорил, что тут полно народу, — проворчал я обиженно. — Похож, тоже мне.
— Ну прости! — она схватила меня за руку. — Я подумала, что и вправду похвастались, я же сюда ещё не ездила.
— Да хватит за все извиняться! Знаешь, что? Я деда попрошу, может, он снова устроит каникулы в Закопане? Тебе и мне. Каська же маленькая ещё. Только бы он скорее поправился.
Она кивнула. Лицо у нее стало серьезным, но было понятно — она верит в выздоровление деда. Мать обычно скороговоркой произносила: «Конечно, мы надеемся на лучшее, но на все воля Божья», а папаша шипел, что вот он-то — самый большой страдалец на земле, потому что, во-первых, под него копают, а во-вторых, у него умирает отец.
Мы обогнули озеро. На сегодня, пожалуй, было достаточно, скоро нас начали бы искать и обнаружили, что мы не в саду за домом, а удрали. Сегодня нам везло. По дороге нам встретились только два-три человека, которые не обратили на нас внимания — слишком уж вдохновенно они щурились на последнем октябрьском солнце.
Калитка была приоткрыта. Я решил рискнуть и не огибать дом, мы прошли через главный вход, как все нормальные люди. И нам очень повезло, потому что нас никто не заметил, только через минуту на крыльцо вышла мама и возмутилась:
— Где вы были?
— На заднем дворе, — заявил я, скрестив за спиной пальцы и мысленно добавив: «Сначала».
— Я отправила Валери искать Гедвику, она звала, там никого не было! Папа отдыхает на веранде, а я только уложила Катержинку. Так где вы были?
— Я же говорю, на заднем дворе. Там столько этого шиповника, что из-за него ничего не видно и не слышно!
— Ну ладно, — протянула она с сомнением. — Гедвика, будь хорошей девочкой, иди в дом, там тебя Валери ждет… Марек, а тебе что?
Я подождал, пока Гедвика поднимется на крыльцо и зашептал:
— Мам, мне тебе сказать нужно. У Гедвики порок сердца. Ты не знала, да? Ей надо беречься.
— Порок? — спросила она. — Это же не заразно? В ее медицинской карточке про это должно быть. Я посмотрю.
— Да конечно, не заразно! Это как у Лиды Новак. Только Лида почти не двигается, а Гедвике разве можно столько ходить?
— Ах, Марек, зачем ты это у меня спрашиваешь! — сказала мама с упрёком. — Я ведь не врач, я ничего в этом не понимаю. Я посмотрю карту. Подожди тут.