— Ага…
Кажется, я что-то пропустил. Я честно пытался слушать, но глаза закрывались. Хорошо, Гедвика смотрела куда-то вдаль, а не на меня.
— Это был долгий и трудный поход. Горы были неприступны, высоки и опасны…
Громкий механический голос объявил остановку, пока не нашу, но я дернулся и проснулся. Зевающий дяденька сложил свою газету и поспешил к выходу.
Гедвика замолчала. Она заговорила снова, когда поезд тронулся.
— Вот такими неблагодарными оказались люди. Рыцарь уже и сам жалел, что взялся им помогать, но он не хотел ещё покидать их, он надеялся изменить их жизнь. Сделать их добрее и лучше.
Колеса убаюкивающе стучали. Я попробовал ущипнуть себя, чтобы не дремать, но на мне было пальто из прочного твида.
— …и тогда люди взбунтовались. Они шипели, злились и проклинали рыцаря, они говорили, что до него счастливо жили в своем уютном мире, и им не нужны ни новые законы, ни новое знание, а он возмутил их спокойствие, и за то они теперь должны его убить. Рыцарь был силен, но врагов много, очень много, и они навалились на него толпой.
— Толпой нечестно!
— Да. Но кто сказал, что они были честными? Может быть, он и одолел бы их, но тут из замка выбежала принцесса и вонзила кинжал ему в сердце.
Тут я окончательно проснулся.
— Э-э, почему?
— Ну как же ты не понял! — с упрёком сказала Гедвика. — Она же была заколдована злым троллем.
Да уж. Я точно пропустил добрую половину сказки.
— Ну, тогда понятно. Слушай, у тебя какая-то очень грустная сказка получилась.
— Да, — вздохнула она. — Наши девочки тоже так говорили, но все равно просили придумывать. Эта и правда безнадёжная. Но можно же рассказывать дальше. Например, что у принцессы и рыцаря остался сын, и даже тролль привязался к нему. Потому что совсем не любят детей только те, у кого вообще нет сердца. Так наша нянечка в интернате говорила. Она ещё говорила: сердиться я на вас сержусь, но не простить не могу.
— А у тролля сердце было?
— Ну он же живой, значит, было…
Объявили нашу остановку. Здесь выходило много людей, я беспокоился, что змей помнется, но все обошлось.
— А мы найдем больницу? — на станции уже Гедвика забеспокоилась.
— Да ерунда! Спросим у кого-нибудь.
Первый прохожий замялся и ответить не смог, зато второй вытянул палец (вот было бы шуму, если бы я сделал так на глазах у отца) в нужном направлении и пошел по своим делам, не дожидаясь благодарностей.
— Ох, — обрадовалась Гедвика. — Ты молодец. Я боюсь у прохожих дорогу спрашивать. Вдруг обругает или спросит — зачем тебе?
— Спросит — не ударит. Пошли.
До больничного комплекса ещё было идти и идти. Солнце спряталось, стало прохладно и как-то мрачно. Змей при такой погоде не к месту. И стрелка на часах уже шустро перебежала за полдень. Ладно, успеем!
Место, конечно, было очень славное само по себе. Дома старые, кирпичные, все такие солидные и основательные, вокруг них деревья, тоже старые, высокие, кругом аллейки — словом, тихий и красивый сад. Не знал бы, что это психиатрическая больница, ни за что бы не догадался.
По дорожкам бродили пациенты. То есть, с виду это были нормальные люди, на нас они не набросились, передвигались на ногах, а не на руках, ничего про себя не бормотали, волосы на голове не рвали. Значит, они уже выздоравливали. Только из-за набежавших облаков казалось, что здесь мрачно. У калитки сидел сторож, он на нас слегка покосился, но ничего не сказал. Видно, приемный час ещё не кончился.
Мы чинно прошлись по дорожке, пристроившись в хвост пациенту — с виду совершенно нормальному человеку, который гулял, заложив руки за спину. Я хотел уже расспросить его, где тут что устроено, но Гедвика испугалась.
— А откуда ему знать, Марек? Он всё-таки больной.
— Но его же не заперли. Ладно, может, вернёмся и у сторожа спросим?
— А вдруг он нас выгонит? Скажет, подите прочь?
— Эх ты, трусиха. Ну давай вон в то здание зайдём и спросим? У папы твоего какая болезнь?
— Нервы не в порядке, я же говорила, — голос у нее стал строгий, а в глазах исчезла тревога.
— Тогда нам надо отделение неврозов, пойдем, спросим.
Я зашагал к ближайшему зданию, она за мной. Сначала она шла рядом, но когда вход оказался совсем близко, занервничала.
— Погоди… Дай, я соберусь. Мне страшно. Здесь как-то мрачно и печально.
— Да брось. Обычная больница.
— Нет. Чувствуется, что не обычная. Вдруг они скажут что-то плохое.
— Да что плохое они могут сказать? Ну, выгонят.
— Не знаю, — сказала она беспомощно. — Просто мне так кажется.
— Ладно, держи змея, чтобы меня с ним не загребли, как психа, — я хотел ее развеселить, но она посмотрела ещё более испуганно. — Фамилия у твоего папы как? Как у тебя, да? Ну и не бойся, жди меня здесь, на скамеечке. Я быстро спрошу и выйду к тебе. У нас времени не так много.
Был уже почти час, в больницах обычно это обеденное время, во всяком случае, такой порядок в госпитале, где лежал дед. Стоило поторопиться, а то нас в самом деле не пустят и предложат ждать вечерней прогулки.
Снаружи дом был облицован красным кирпичом и, вообще, красив — с башней, с длинными фасадами, он напоминал скорее церковь, чем лечебницу для психов. Не для психов, для невротиков, напомнил я себе. Не надо обижать Гедвику.
Я ожидал, что толстая тяжёлая дверь заскрипит, но она раскрылась беззвучно и мягко. Сначала я попал в вестибюль, красивый, со стенами, выложенными мозаикой, но слишком пёстрый. А вот коридор был светлый, не мрачный и не печальный, разве совсем немного, зачем Гедвика паниковала…
Я чуть окошко дежурного не пропустил, а оно было на входе, из него выглядывал аккуратный старичок, подстриженный и с белым воротничком. Он-то хотя бы нормальный?
— Тебе, мальчик, чего? — заговорил старичок, пока я вспоминал фамилию Гедвики, она у меня, как назло, из головы вылетела. — Для посещений осталось десять минут.
— Мне… — я замялся, но тут же вспомнил. — Покорный. С такой фамилией пациент у вас есть?
— Нет, не лежит у нас Покорный, я всех знаю, ты ему кто? — старичок все же втянулся в свое окошечко и нагнулся так, что видна была только розовая макушка посредине седины. Видимо, смотрел журнал пациентов.
— Лежит, точно лежит, с августа он у вас, это папа…
Старичок вдруг подхватился и пошел куда-то вглубь своей каморки, я только его спину видел через стекло, а потом услышал голос:
— Послушай, Покорный это тот, кто сразу после прибытия… да?
У кого он спрашивал, я разглядеть не мог, слишком маленькое было окошечко, да и обзор старичок загораживал, даром, что щуплый.
— А что, его кто-то спрашивает? — донёсся до меня негромкий, но пронзительный женский голос. И это она ещё далеко была, а если бы рядом, так и оглохнуть можно.
— Вроде как сын.
— Да нет, вы не расслышали, у Покорного не было сына, когда он повесился, мы сообщили бывшей жене.
— Тише ты, — зашипел старичок. — Ну, не сын, ну, племянник…
— Дайте-ка я сама посмотрю, — обладательница пронзительного голоса, судя по звукам шагов, направилась к окошечку. Я не стал ее дожидаться и выскочил в вестибюль. Мне что-то кричали вслед, но догонять не пошли.
Я остановился у стены, покрытой мозаикой. Вот как! Вот почему ее папа не давал о себе знать. И ей не сказали, почему? Может, мои родители не хотели ее огорчать… мама не хотела огорчать, а отец не счёл нужным. Но сказать надо. Это честно. Человек должен знать правду. Я бы предпочел знать, как же иначе?
Только сердце! У нее сердце, как же я забыл! Нельзя ей говорить, ни в коем случае нельзя. Надо ее сначала подготовить… Но она же меня ждёт! И эти могут за мной выйти и посмотреть.
Так и не определившись, что же я скажу Гедвике, я выскочил на улицу. Вроде и больница была чистенькая, а насколько легче стало дышать! Будто тесный шарф размотал.