Гедвика ждала меня, но смотрела не на дверь, а перед собой, причем с ужасом в глазах. Но там был просто газон!
— Тут такое дело, — начал я, она вздрогнула и перевела взгляд на меня. — Понимаешь, сказали, детям справки не дают. И тебе не дадут. Ты же несовершеннолетняя. Вот. И без взрослых нельзя видеться. И ещё уже конец прогулки. Они обедать будут. Чувствуешь, съедобным пахнет?
Пахло и правда едой, не то тушёной капустой, не то ещё чем-то больничным и унылым. Гедвика смотрела на меня. Глаза у нее потухли. Но, похоже, она мне всё-таки поверила.
— Жаль, — выдохнула она. — Ты не огорчайся. Я так и думала.
— Это ты не расстраивайся. Мы пытались. Только сейчас ехать надо, тогда мы вернёмся домой к трем часам и не заметит никто. А я попрошу дедушку, когда он поправится. Ты не представляешь, какой у меня замечательный дед. Если его попросить что-то хорошее сделать, он луну с неба достанет. Он или позвонит, или человека найдет, который бы с нами сюда сходил. Пойдем?
Назад мы шли куда менее весело, хоть и быстро. Змей тоже поник и норовил волочиться по дороге. Поезда пришлось ждать дольше. Солнце ушло за облака. Разговор не клеился.
— Подожди немного, совсем немного, — пробовал я ее уговаривать. — Дед поправится, он всё решит.
Впервые в жизни мне приходилось врать, да ещё симпатичной девочке. Она кивнула, но незаметно, чтобы это ее утешило. Поезд все не шел. Змей мешал, как черт знает что. Я ещё вспомнил про кольт и про то, сколько сегодня потратил, и разозлился. Про кольт могу думать, когда вон какая беда! Что со мной не так?
— А о чем ты думала, пока я туда ходил? О папе?
— Да, сначала. И про то, что ты смелый. Не боишься взрослых.
— Да ладно! — всё-таки похвала и кошке приятна, как говорит наш садовник. У меня щекам опять стало горячо. — Чего их бояться?
— А потом, — сказала она, сделав глубокий вздох, — потом мне показался каменный столб. Такой толстый, и к нему были привязаны каменные мертвые дети.
— Что-что? Фантазии у тебя!
— Да. Иногда бывают. Я же говорила. Но это просто камень был. А внизу там было написано: «Если я забуду об этом, пусть Бог забудет про меня».
Надпись мне понравилась. Наверное, она ее сама придумала, а про видения просто так говорит.
— Знаешь, ты могла бы сказки писать, когда вырастешь. Ну, как Мария Конопницкая.
— Да? Спасибо! — она не улыбнулась, но лицо у нее просветлело. — Я бы тогда папу забрала к себе. Как я не подумала, что детей к нему не пустят.
— Пустят, подожди месяц. Ты же уже три месяца у нас прожила и ничего про него не знала. Месяц подожди. Идёт?
Она кивнула. Конечно, через месяц ей тоже нельзя будет знать. Вот так вот сразу. Надо будет ее подготовить как-то… как к такому готовят? В книгах про всякие потрясения говорится «как громом поразило». Меня не громом поразило, конечно, но это и не мой папа был. А ей и так несладко живётся. Ничего, я деду объясню, он поможет. А когда Гедвика попадет в Закопан, ей там будет хорошо, и все это перенести ей будет легче. Ну, или не в Закопан. Короче, только бы дед скорее поправился, он поможет, непременно, иначе отец ее со свету сживет.
Обратный путь казался длиннее. Гедвика ничего не рассказывала, я и не просил. Меня снова клонило в сон, но, стоило задремать, вагон потряхивало и я просыпался. А ещё жутко хотелось есть, хотя мы и перебили аппетит мороженым.
До дома мы добрались только к половине четвертого. Начал накрапывать дождь, я поднял воротник и пожалел, что не взял шапку. Гедвика прихрамывала — натерла ногу, и носок не помог. Друг с другом мы не разговаривали. Недалеко от нашего забора мы остановились, во дворе машины не было, но все равно, осторожность — начало любой конспирации.
— Гедвика, ты вот что. Ты иди вперёд и в свою комнату. Или на кухню к Марте, если там больше никого. А я подойду позже. Скажу, что был у Каминских. Ты тоже что-нибудь придумай, ну, что у подружки была, например. А то мало ли, он начнет придираться.
— Я скажу, что одноклассница случайно забрала мой учебник, — у нее был совершенно спокойный голос и ясные глаза. Она ни о чем не догадалась, и замечательно.
— Вот, видишь! Тебя и учить не надо.
Она пошла вперёд, чуть прихрамывая, я замедлил шаг и посмотрел на небо. Дождь шел. Змей потяжелел. Ещё чуть-чуть, и он совсем размокнет. Пришлось идти следом за Гедвикой и быстро проскользнуть в домик садовника. Это была крохотная клетушка, годная только для житья в теплое время года, зимой он ночевал в специальной пристройке, а в этой клетушке хранил инструменты и горшки с некоторыми цветами. И сейчас, когда он высунулся из двери, у него в руках был горшок.
— Молодой пан? Чего вам? Вы вон как промокли, идите скорее в дом!
— Дядя Богдан, — попросил я, — можно, я у вас свою покупку оставлю? Я ее потом заберу. Не хочу, чтобы родители видели сейчас, это сюрприз. До весны.
— Да пожалуйста, хоть до самой весны оставляйте, — согласился он. — Да зайдите, не мокните, у меня и обёртка есть, упакуем сейчас и на антресоль спрячем. Тут хоть и холодно, но сухо. Подержите цветок.
Он сунул мне в руки горшок с черной землёй, из которого торчала сухая палка, зашуршал хрустящей коричневой бумагой.
— Вот и все. Давайте теперь зимолюбку. Она мороза не боится, мы ее туточки спрячем. Что вы невеселы?
Ну вот, и он заметил.
— Да нет, вам показалось. Слушайте, а как можно человеку что-то очень плохое сказать? Ну, как его подготовить?
— А никак, — усы у него слегка покривились. Должно быть, он улыбнулся, только глаза были грустные. — У каждого своя ноша, как вам совесть позволит, так и скажете. Бегите домой, пани, кажется, вернулась давно, как бы она за вас не беспокоилась.
Мама вправду была дома. Она спускалась со второго этажа, когда я вошёл. Увидела меня и ахнула:
— Марек, где ты был? И почему ты весь мокрый?
— Я не мокрый, я только чуть-чуть попал под дождь, я у Каминских играл в шахматы, а что? Разве уже поздно?
— Конечно, поздно. Четвертый час. Ты хотя бы у них пообедал? Я надеюсь, пообедал, через час вернётся папа и будет полдник, а ты же знаешь, он не любит, когда мы садимся за стол не все вместе.
Я так и не успел вставить слово «нет». Ну и хорошо, а то стала бы допытываться, почему я не пообедал, отец Каминский очень радушный хозяин, к нему в дом невозможно зайти на минуту и не оказаться усаженным за стол. Ладно, дотерплю до полдника, хоть и считается, что сладкие пироги — не еда, по-моему, это глупости, вполне даже еда!
— Ну все, я пойду к себе… Ты что, хочешь ещё что-то сказать?
Конечно, я хотел сказать, что у Гедвики умер папа. Но у матери было нетерпеливое лицо. Сейчас говорить ничего не стоит. Потом.
— Нет, ничего, от дедушки не звонили? Скоро он поправится?
— Я звонила сама, ничего нового, не переживай… Ему не хуже, это главное, скоро врач разрешит, его сразу и выпишут. Ну, беги.
Она провела рукой мне по волосам, будто я маленький. И головой трясти в ответ не захотелось. Нет, я всё-таки счастливый. У меня мама есть. И отец живой, да, занудный, да, вредный, но живой. У него работа нервная, может, когда он выйдет в отставку, он перестанет ко всем придираться.
Я ушел к себе, переоделся, собрал учебники на завтра, сел и задумался. Вот так воскресенье почти прошло. Последнее воскресенье осени. И вот такая вещь выяснилась.
Хотя надо было догадаться, ведь папа у Гедвики давно был нездоров, раз она жила в интернате. А ещё он был женат, наверное, это мачеха ее и сдала, кто же ещё. Мамы у нее наверняка давно нет в живых.
Надо пойти и посмотреть, как она. Или я ей за сегодня надоел? Ещё и встречи с папой не добился, то есть, это она так думает. Ладно, скоро увидимся за столом… Хотя там атмосфера и скверная. Не то, что в Закопане.
Странно, что в Закопане мы, дети, могли сбежать из дома на целый день, носиться по кустарникам и лужайкам, и есть при этом не хотелось совершенно, а сейчас у меня живот к спине присох. Может, потому, что там было слишком много впечатлений. Мы воображали себя индейцами и следили за чем придется, даже за рыжим котом, который тоже исчезал из дома на весь день. Над ним летели сороки и стрекотали так, будто поймали медведя, а кот с независимым видом крался в кустах.