— Я недолго… Дядя Богдан, а вы же молодой были? Вы какие подарки дарили девушкам?
Он, не глядя на меня, вынул из шкафчика у стены черную тряпочку и положил ее на спинку скамейки. Проверил пальцем облупившуюся краску и не спеша заговорил, обращаясь будто не ко мне:
— Да уж, трудно теперь поверить, что старый Богдан был молодым. Был. Я тогда вашего возраста был, может, чуть старше. И глаза у меня тогда были зоркие, и стан прямой, и кудри льняные. И нравилась мне одна девочка… да нет, лучше сказать — паненка. Под окнами ее прохаживался за забором да вздыхал. Скажете, рано мне было?
Я горячо заверил:
— Думаю, в самый раз!
— Ну вот, — продолжал садовник, натирая доску суконкой. — Она из хорошей семьи была, мне не чета. Хотя и у меня матушка в сельской школе детей учила и очень огорчалась, что я к наукам не тянусь. Зато книги разные мне давала читать, особо сказка запомнилась про кузнеца. Как он для красавицы добыл сапожки у самой королевы, черта не побоявшись, и она его полюбила. Не за сапожки — за храбрость. Мне тогда, дурню, в голову втемяшилось, что неплохо бы клад найти. Потому что для той паненки я мог разве что нарвать цветов полевых. За садовые — уже хворостиной бы получил. И вообще, с кладом жизнь сразу стала бы интереснее, верно?
Я кивнул. Клад — это и впрямь неплохо.
— Бабка по отцу рассказывала мне, — дядя Богдан отложил суконку. — Отец у меня был человек худой, работать не любил, зато любил бутылку. Шептались, что за грехи матери, моей бабки, и что была она ведьма… Хотя дурости, верно, будь она ведьмой, разве не наколдовала бы себе и сыну счастье и здоровье? Так вот, она мне говорила про клад.
— Да! — обрадовался я. — Цветок папоротника!
— Цветок папоротника летом ищут, — возразил он. — А там дело было весной. Да и не было у нас папоротников почти. Клад, говорила мне бабка, открывается на Пасху. Только надо, чтобы совпала наша и ваша Пасха, а такое бывает не всегда. Тот год как раз такой был. Три ночи подряд надо было ходить на реку, выбрав место, где слышен колокольный звон от двух церквей. Первая ночь — на Великую пятницу. В полночь встанет над водой человек, лицом жидкий да дурной, волосы кудрявые, на шее петля. В руке у него осиновая ветвь, да такая, что кожу до костей прожигает. Поднимет он ветвь над головой и смотрит вокруг. А навстречу ему идет старик седой, одет богато, в руке держит за чуб голову отрубленную. А с другой стороны его за руку держит красавица, волосы черные распущенные, лицо как снег бело, а в глазах будто гвоздями поковыряли — две черные дыры. И скажет кудрявый человек: долго жду тебя, Иване. А старик ответит: что с того, что ты меня ждёшь, на земле я жил хорошо и богато, и с красавицей поцелуется, а губы у обоих будут в крови.
Я чуть со стульчика не свалился. Нет, я не верю, конечно, но это же интересно!
— И что?
— Ничего пока, предупреждала бабка. Надо прятаться и не говорить ни слова, не то налетят на тебя мертвецы и разорвут на части.
Старый Богдан замолчал. Посмотрел на суконку в руках, на хлопья краски, вытащил из шкафчика скребок.
— Следующая ночь, — неспешно заговорил он, — будет на Великую субботу. Надо прийти на то же место и слушать. В полночь на реке раздастся плеск, будто плывет сотня плотов, и послышится жалобный голос. Будет голос тот плакать и причитать: горе мне, беда, о, беда, попал я в немилостивые руки. Тут тоже молчать надо, ни слова не говорить. Это плывут старые боги, деревянные боги, в них веровали, пока не пришел Господь единый. Подашь голос, схватят тебя идолы и разорвут, чтобы выпить твою кровь. Ну а третья ночь — главная. Перед самой полуночью пойдет по земле женщина со свечой, сама вся в покрывало закутана, и будет всюду заглядывать — под кусты, под деревья, под крутой берег речной. Тогда не бойся, дождись, пока послышится полуночный звон из обеих церквей, и кричи смело: Тот, Кого ты ищешь, на небесах! Женщина обернется, и свеча в ее руках вспыхнет ярко, осветит всю землю. Тут ты и увидишь клад. Только пользовать его нужно на доброе дело, иначе быть беде.
— И вы?.. Не томите, дядя Богдан! Пошли за кладом?
— Пошел, — кивнул он. — Не то, чтобы мне мертвецов видеть хотелось, да не пожарить яичницу, не разбив яиц. Ночью дождался, пока мои уснули, и потихоньку за дверь. Выбежал за село, дальше шагом пошел. Трусил ужасно. Ещё и ночь темная, ни луны, ни звёзд. Пришел на Днепр. С нашего берега видно костёл, на том берегу уже не наша земля, и православная церковь стоит, с куполами. Сел ждать. И знаете, ничего. Полночь минула — только птица кричит где-то, и дождь накрапывает. Под утро я уже хоть какому завалящему мертвецу был бы рад, чтобы не зря всю ночь трястись и мёрзнуть. Но нет, не было никого. Мне бы тогда подумать и на следующую ночь не ходить, но я снова пошел, да все без толку. После третьей ночи к бабке сунулся, стал ее упрекать. А она ни в какую, я, говорит, все правильно тебе передала, это ты что-то не так сделал. Клады, говорит, не каждому показываются.
Он медленно водил скребком по скамейке. Толку от этого не было никакого.
— Вот так богатства я не нашел, а без этого что мне было соваться к той паненке. Так я жил следующие три года, только бродил изредка у господского дома. Она иногда в саду с книжкой сидела. Увижу издали — уже радость. А как-то раз, на исходе третьего года, наткнулся на ее отца, тот ехал с охоты с другом, другим паном. И давай ругаться на меня: что ты тут, бездельник, ищешь. А я смелости набрался и говорю: я не бездельник, я как раз хотел работу у вас попросить. Отец ее говорит: нет у меня работы. А друг его: мне как раз помощник садовника нужен, пойдешь? Я возьми да и скажи: пойду! И верно, как бы я отказался?
Он облокотился на спинку скамейки.
— Так что вот, пан Марек, так я и садовником стал, и всю жизнь им проработал. Матушка моя горевала, она надеялась, что я стану учителем, как она. А мне, честно, от цифр спать хотелось, а вот цветы и впрямь оказались мне по душе. Они все разные, каждый свое любит… Каждому — свое, и цветку, и человеку.
— А та девочка? — спросил я осторожно.
— Больше не видел я ее, да оно и к лучшему оказалось. Да и католичка она была, как ни крути, вера другая. Говорили, за ровню вышла, правда, счастлива не была. Каждому свое…
— Понятно.
— Каждому — свое, — задумчиво повторил дядя Богдан. — Вы меня вон как слушали, а почему? А потому, что ребята вашего возраста любят тайны да приключения. Но не все, конечно (я вспомнил Юльку-коммерсанта и решил, что дядя Богдан прав). Так вот, о подарках. Барышни — они, знаете, разные бывают. И мечтают каждая о своем. Так что, если вы действительно хотите по душе сделать подарок, думайте не о том, как вы его будете вручать, а том, что бы ей хотелось. Или куда она его денет потом. Богатому, знаете, черт детей качает, а бедному из колыбели выбрасывает. Если это вашего круга барышня, она спокойно и цветы, и конфеты домой принесет, ее ещё и похвалят. А если сиротка без своего угла, то забранят. Не положено, знаете, сироткам что-то хорошее в жизни иметь. Так что сначала думайте. А ещё лучше будет, если вы сначала барышню спросите, чего бы ей хотелось. Может, мечта у человека досыта поесть или чтобы ноги не мерзли. Скажете, сюрприза не будет? И неприятностей у нее не будет. Поэтому лучше не гадайте.
— Ну… наверное, вы правы, — я подумал, что Валери непременно сунется в каморку Гедвики. Она же ей даже лампочку не давала.
— Да, о гадании, — он заглянул в шкафчик. — Бабка моя хоть и не ведьма, а кое-что мне оставила. Есть у меня заветная колода карт, я, правда, давно ее не доставал. А по молодости приятели просили — раскинь нам карты, Богдан, ты верно гадаешь. Вот, — он перетасовал колоду. — Тяните три карты наугад.
Я вытащил первую. Садовник посмотрел и одобрил:
— Десятка треф, дальняя дорога, а вторая? Десятка бубей, это тоже хорошо, победы да удача. Тяните третью.
Третьей я вытащил туз пик. Садовник взял у меня колоду и убрал ее обратно в шкафчик.